Переношу сюда это сокровище, для пущей сохранности. А то эта задница то снимет его, то повесит, то забанится, то разбанится... "как выпьет - вся такая загадочная..."
Ну и обсудить тут можно спокойно... В ЧС-то никого онне засунет тут...
----------------------------
ИНТЕРВЬЮ
Личность яркая и неоднозначная, чем и хороша, поэт питерской школы из числа
далеко не только сетевых, из того времени, когда слово питерская школа было
да и сейчас остается куда более емким, чем членство в любых союзах.
Художник одной из высших категории (4 В по ЕХР), что не для посвященных может
быть и мало что значит, но равно как и со стихами визитной карточкой Олега
являются сами стихи и картины.
Романтик и резкий публицист, художник, поэт, танкист, полемист и полит. аналитик –
список определений можно продолжить, но разве и этого мало? Кто-то не любит его,
кто-то восхищается его талантом (иногда это одни и те же люди), но равнодушных нет.
И это – знаково. Как знак качества – яркая и неоднозначная личность.
А еще – он из поколения послевоенных детей, переживший не одну эпоху в России,
умеет сказать о ней так, как мало кому дано. Метко, резко, с болью –
что несомненно, умно, небесспорно, но захватывающе интересно. Возмутить,
убедить, шокировать и очаровать.
Так какой он на самом деле, танкист с тонкой душой лирика и острым словом
журналиста известной своей непричесанной неподцензурностью газеты «Дуэль»?
Олег согласился ответить на мои вопросы, а я обещаю задать их так, что ему
мало не покажется, а как получиться – судить вам. Итак, начинаем.
– Начну с банальной фразы. И обещаю, она будет единственной.
Все мы родом из детства. Дети пятидесятых, послевоенных. Время –
резец, оно накладывает штрихи, лепит, формирует.
Время и люди своего времени. Глина, время как творец а что выйдет –
пластилин или железобетон – оно же, время и покажет. Мне интересно
попытаться докопаться до самого начала, до истоков твоей породы,
мастер.
Какие они, твои пятидесятые, твое детство?
– В формат ты меня все равно не вставишь, мое детство в долине Бекаа,
там и жив остался.Знаешь ведь, а говоришь.
– Я то знаю, а читатель - нет. Кое-кто вот думает, что ты родился
в танке с газетой "Дуэль" в руках?
А Бог стоял рядом с палитрой и гусиным пером поэта?
Курск, Москва, Питер... Так где твоя "малая родина"? Начинаем?
– Но у меня к тебе просьба - не забывай, что я советский человек.
был, и всегда им останусь.
– Не забуду!
– До самой школы, а временами и до 12 лет я жил в Курске, но не только в нем.
В Москве тоже. Доводилось бывать и в Баку, пару раз в Алушту родители привозили.
Море у меня можно сказать было всегда...
http://www.chitalnya.ru/work/13928/
Надо сказать город, не самый большой, но замечательный – это приветливая улыбка
судьбы маленькому человеку, который только начинает жить. Мы жили в Курске.
Не знаю, во что превратили его индустрия и более позднее хрущевское строительство,
думаю, во что-то, да превратили. Но в середине 50-х это был сказочный город.
В немлегко и непринужденно уживались деревянные постройки, глиняные улицы и
центральная улица с трамваями и каменными домами. Аллея серебристых тополей
на улице Микояна, и широкая площадь с Первомайским садом, великолепным
кинотеатром «Октябрь»
(бывшим кафедральным собором), редкой красоты
краеведческим музеем, планетарием и пологим разбегом проездов.
Было и величественное, классицистичное здание облисполкома, и кипящая,
бурлящая, но на редкость уютная улица со старыми домами у кинотеатра
«Комсомолец». Дома, вероятно, строились там еще до исторического материализма.
Но самым удивительным был рынок на Барнышовке.
Это был истинно русский рынок.
Курск – город яблоневых садов. Соловьев почему-то было немного.
Помню, как все соседи собирались во дворе вечером, если прилетал соловей.
А вот курские яблоки забыть невозможно. Надменный краснополосый штрефель,
душистая антоновка, прозрачный до косточек, взрывающийся, сахарный белый
налив… сто сортов, не меньше!
– …моя мама родилась под Курском, так что мы – земляки. И яблоки там
особенные, это точно…
– Дед служил в ближайшем гарнизоне, его еще не доконал маленький осколок большой
войны, навсегда застрявший у него под сердцем. Он был замполитом батальона и,
видимо, хорошим офицером. Иногда после учений он приезжал домой на военном
грузовике вместе с солдатами, и я получал подарки.
Что это были за подарки! Отличная рогатка и целая коробка желудей – боеприпасы!
Два большущих жука-оленя с длинными кусачими рогами-клешнями!
И целый вещмешок лесных орехов.
Солдаты своего командира наверно очень любили.
Ну, а я познакомился с солдатами еще до того, как понял, что на свете
существует еще и война.
А с бабушкой мы ходили на базар. Рынок на Барнышовке не скажешь, чтобы большой.
Дело в том, что это я был маленький, поэтому рынок казался мне очень-очень
большим. В огромной железной бочке с водопроводной трубой мыли овощи и всякую
зелень. Из этой же бочки небритые и пропахшие табаком мужики поили своих лошадей
под крики голенастых горластых баб и старух. Мужики от них только отмахивались,
пока я как зачарованный разглядывал лошадей.
Лошадей я совсем не боялся и очень любил. А зимой еще затемно к нам приезжала
молочница на лошади, запряженной в деревенские розвальные сани. Она привозила
в еще теплых крынках топленое молоко, и сметану, и завернутый в чистую марлю
творог.
Город непостижимым образом переплетался с деревней. Многие держали на подворьях
коров и поросят, а в двух сотнях метров уже звенели трамваи.
Чуть подальше и лошади у людей были, безо всякого там «хрущевского волюнтаризма».
Это было до ХХ съезда, и жили тогда по сталински, в труде и честности.
– Сейчас огульно ругают все, что было в «сталинские» времена, подача –
черно-белая. Реальная история страны и людей обычно сложнее…
Уверена, что у тебя есть и стихи про Курск, про детство…
– Странно, я что-то не припоминаю замученных непосильной работой людей, как
не помню людей озлобленных, пьющих, опустившихся. Ведь это были герои огнем
отгоревшей и отгоревавшей Войны.
А стихи…
Жизнь едва началась. Невесомые будни. Воронеж.
А недавно разрушен, растоптан и выжил едва,
но приходит весна – не уймешь ее, не похоронишь,
ей седьмой скоро год, а тебе исполняется два.
Жизнь казалась теплом, фонарями оранжевых комнат,
сапогами отца, оренбургским прозрачным платком,
голубеющим утром и синих ночей глаукомой,
фотографией в рамке и лампочкой под потолком.
. . . . . . . .
Мы приехали в Курск. Я еще говорить не умею.
Но сирень за окном шелестит в щебетании птиц –
прилетели скворцы! откипели капели апреля,
и в серебряном зеркале два превращается в три.
И по лестнице шаткой как шлюп и как мачта скрипучей
я спускаюсь на берег, на птичий куриный базар –
от щеколд и дверей, от дверных полированных ручек,
от молчания стен в неожиданный возглас – Тарзан!
А Тарзан языком мельтешит и виляет колечком,
тем пушистым, собачьим, порой заменяющим речь.
Мы еще не друзья, но как люди немного беспечны
и верны как собаки, и дружбу умеем беречь.
Нам бы дом сторожить! Нам бы клад отыскать в огороде!
Есть рогатка и лук, и пчелою гудит тетива –
мне четыре на вид, мы друзья и ровесники вроде,
я пойму по глазам, ну а ты понимаешь слова…
Окунуться как в озеро
в воздух поющий шмелями,
пробежать по траве, по тропинке в саду босиком,
где с шиповником розовым
небо менялось ролями,
как на сцене внезапно, и как в акварели легко...
Просвистит соловей ли,
красный дятел стучится?
Нам с тобою поверили
эти умные птицы.
От московских высоток
до самой российской глубинки
было небо для сотен глаз
галочьим и голубиным...
Это май на земле, это яблони снег осыпают,
разлетаются грозы как зеркало на огоньки.
Надвигались дожди, но мы все-таки не отступали,
пили чай на веранде и малые, и старики.
А гроза творожилась и пенилась под облаками –
сколько слез и угроз! и на ветер растраченных слов!
Не спешили волхвы, даже ангелы не окликали
и носило ковчег в океане видений и снов.
– Пятидесятые, послевоенные, кругом еще следы войны…
– Да, конечно…
Наш дом заслуживал пристального внимания, потому что это был очень
человеческий дом полный давно забытых историй и тайн. Минула середина века,
а наш дом построили, вероятно, когда призрак коммунизма еще только бродил по Европе. Парадный вход был закрыт и ступени его стали удобной скамейкой, вытертой
и отшлифованной как рукоятка плотницкого топора. Все ходили через кухню,
берегли тепло.
В сенях, через небольшие отверстия в дощатых стенах наискосок пробивались лучи солнца острые как клинки, это после того как в соседнем саду упала немецкая бомба и осколки насквозь пробили стены – жутко и красиво.
– Но для мальчишек риск – всегда романтика…
…На чердак мне лазить вообще-то не разрешалось, я еще не мог самостоятельно спуститься
по высокой приставной лестнице и моим экскурсоводом был четырнадцатилетний Генка.
Под лестницей он каждый год строил травяной шалаш, просторный шалаш, не то, что моя
старая брезентовая раскладушка.
Мы подолгу лежали в его шалаше, где Генка потихоньку от матери курил. А на чердак
мы лазили, чтобы гонять голубей, на крыше Генка построил голубятню. Еще у него был
длинный шест с красной тряпкой на конце, он дико свистел и размахивал шестом, чтобы
голуби не садились.
Иногда голуби парами уходили в синее небо и как бы застывали на высоте, трепеща
крыльями и сверкая на солнце как два маленьких белых факела...
– Ты и описываешь так, словно пишешь на полотне красками слов.
Зримо, послевоенный кислород в легких, глоток воздуха, когда уже не летят снаряды,
и послевоенный быт – все это, плюс детство - острота ощущения новой, мирной жизни.
…Свет падал из духового окна косыми струями серебряной пыли. На чердаке царил полумрак,
а напротив окна, в подобающем обстановке величии стоял большой зеленый сундук весь
в перекрестиях жестяных полос, с добротными оковами ручек и замков. Я так и не узнал,
что хранилось в этом сундуке. Конечно же, не доспехи и лоцманские карты, или иные
какие сокровища. Отважься я его открыть, возможно, был бы разочарован. В таком
сундуке не имели права находиться вещи интересные не более чем простой табурет.
Я уже имел некоторое представление о драгоценностях.
У моей сорокалетней бабушки была коробочка с разной бижутерией, большей частью
из оккупированной нашими войсками Германии, но было и два почти драгоценных камня,
аметист и аквамарин, довольно крупные, но мало чего стоящие в те времена.
Аметист через много лет оправили в золото, но перстнем уже неинтересно
было бы поиграть...
Веранда утопала в зелени дикого древовидного винограда, который сковал дубовые
стойки кровли толстыми скрученными ветвями, как будто мачты он опутал их
цепкими щупальцами, канатами и снастями насквозь продуваемого ветром корабля.
Я карабкался на веранду, цепляясь за их напряженную плоть. Золотой ветерок бодрил
меня, а запах цветов опьянял.
Хозяйка торговала цветами, вся веранда была заставлена ведрами с георгинами и
пионами летом, с астрами и хризантемами в сезон дождей. Цветы росли повсюду,
рвать их, разумеется, не разрешалось. Хозяйка была старой и расчетливой немкой
с трясущейся головой по фамилии Шу. Так кстати звали клоунов и акробатов из
приезжавшего каждый год летнего цирка шапито.
…я помню дом, где страсть полуденной
казалась – от жары нет спасу,
ни смех, ни бряцанье иудиных
монет не предвещали Пасху.
Я рос в саду, где листья плавали
в рассоле полыханья летнего.
Вода на тротуарах – паводок, –
бачки мороженого – в ледниках…
Маленький я совсем не боялся собак и лошадей, я даже гусей не боялся, хотя они
то и дело пытались меня ущипнуть; гуси были крупные серые и жили в соседнем дворе.
Боялся я только рыжего соседского петуха, который вот с таким шумом норовил взлететь
на голову приходящей молочнице, да двух индюков, важно расхаживающих по двору –
слишком у них был неприступный вид. Гребни и бороды у них были разные, у одного
малиновые, а у другого цвета зеленой бирюзы. Петуха зарезали хозяева, и долго летал
над сараями обезглавленный рыжий петух, и валялась на земле никчемная
окровавленная петушиная голова…
– То, что поэзия была в душе мальчишки первых мирных лет после страшной войны,
уже вижу. А дальше? Как выбирал профессию, кем хотел стать? Где учился? Когда начал рисовать и когда - писать стихи?
…мы радуемся нашей первой встрече с Прекрасным, она так же изумляет как и последняя,
они одинаково дороги нам...
Мастерство это потом, а первое щемящее, удивительное, далекое, острое, неповторимое
никогда тебя не покидает – твоя история и память твоя, и твоего сердца, если от него
еще что-нибудь осталось.
Я не помню, как это получилось и чем привлек меня дальний угол старого двора, больше
похожий на пустырь, и деревянная пристройка – старая, но там жили люди и стирали белье,
и оно сушилось на веревке, а жуткое июльское солнце резало глаза и простыни казались ослепительно белыми, и он не знал, как это написать, потому что и небо, и земля,
и серая бетонная стена были также ослепительны…
И только потом на французской выставке он увидел полотно Фрагонара – тот самый первый
не мазок, но прикосновение к чистому листу, полотно с прачками и солнцем, и был поражен
его весельем – тем холодным, розовым, чуть прохладным, но рдеющим и жарким цветом
развевающейся женской одежды – цветом легкого флибустьерского флага... Какой дурак придумал,
что флаги эти черные? Цвет жизни трепетен, розов и гол, и горяч как солнечный свет,
если смотреть на солнце сквозь сжатые пальцы с палубы флибота на шаг от жизни или
смерти – но кто ж об этом думает?
Прекрасное является как образ червонной дамы в пальцах иллюзиониста. Так дельфийская сивилла вдруг овладела воображением надолго и сильно, и Ватикан перестал означать вкрадчиво-мрачный и длинный, гудящий и медленный зал, а Лауренциана наполнила слух
тем тонким изящным тем грустным подобием капель и тонких сосулек в апреле и звук их паденья не воспроизводим клавесином но слышен короткий полет... как паденье в объятия кресла и в шелк будуара... и вновь Фрагонар эротичен изыскан развратен как пьяный французский маркиз, и ни солнца, ни света и не белизны их... но мрак будуара, трезвон клавесина – как клавиши гладки! Как пальчики юных развратниц белы! И шелк туалетов их
гладок и бел, не горяч, а прохладен...
Но режет в глазах холодное зарево прачечным утром... глухие дворы, опьянение улиц,
и жизнь, и вино, и цветы.
А молодость еще не знает, что будет обманута, и смеется, и радуется грандиозным обещаниям...
и платье ее трепещет, и плещет под северным солнцем, под липким дождем и как будто
не верит в обман счастливая твоя молодая душа, грош не разменянный...
. . . . . . .
А ведь как будто и не было этих семидесятых и мраморной лестницы знаменитой
альма-матер, ее стеклянного свода с мастерскими под самым небом и зала с галереей,
и пучками колонн из темного порфира, и тебя, лохматого приготовишки, и веры, надежды…
и девушки по имени Надя, и кто не верит ни в какие мистификации,
пусть этого больше не делает.
Никогда
Ты тогда еще не знал, что демократия – это когда можно брать и ничего не давать,
ты думал, что демократия – это пламенеющая Куба, барбудос и портрет Че на твоей
футболке, что это влажный ветерок в джунглях Вьетнама, а не вспышки и чёртово пекло напалма…
Нет, демократия – это как раз таки напалм и бомбы, и «оранж», и истерзанные фосфором
тела, это кубинские женщины в борделях для сытых скотов, а совсем не негр-кубинец с автоматом, положивший одной очередью полдюжины белых свиней, которым надоело сосать
свое виски и они зачем-то поперлись в Анголу… демократия – это совсем не русские МиГи «заваливающие» уродливые «фантомы» потому, что там, где горят «фантомы» – там кончается демократия и начинается проклятый и светлый тоталитаризм
Ты мнил себя о вечном граде
распластанном как материк,
на смерть стоящего в блокаде,
на жизнь нацеленного в миг,
когда, казалось, рвутся шкоты –
не поводок поводыря,
а снасти спаянные потом
промышленного бытия,
когда натруженные тали
все вдруг спустили тормоза,
когда восторженными стали
доселе милые глаза,
и более не щель, не щелка
под вседержавным топором
твоя убогая светелка
у самой кухни, на втором…
Это твоя молодость распускалась яркими белыми крыльями гоночных яхт на тяжелой
зеленой зыби реки среди стройных корпусов боевых кораблей и праздничных флажков
над палубами русских подводных лодок, и пестрела безкозырками и форменками сошедших
на берег флотских экипажей и ситцем, и крепдешином, и стыдливыми лепестками пионов
и нежными взглядами роз…
Это твоя юность дышала запахом сосен и горячей под полуденным украинским зноем
танковой брони готовая душу отдать за друзей своих потому, что это твои друзья
и друзья твоей юности и нет большей любви чем эта…
И медленно плыли теплушки эшелона, и пожилая и легкая как белка хохлушка высыпала в
открытую дверь корзинку яблок на пахнущий смолой пол… « – мой тоже служит… сынок»…
…разве это возможно описать, придумать, соврать наконец, как ты, стоя на подножке
грузовика пытался не сломать сведенными от усталости пальцами папиросу, пока водитель
совал в карман твоего комбинезона измятую пачку, а рыженькая санитарка выковыривала
из-под защитных очков и стряхивала с твоего танкошлема золотую дорожную пыль.
Трудно сказать, что именно называется высшим образованием, ведь если ты способен хоть
чему-нибудь научиться, то на кой черт тебе учить других?
– Пришли шестидесятые, о них много пишут и спорят до сих пор. Какими они были, знаменитые шестидесятые, которые называют оттепелью. Расскажи о твоем окружении?
– Трудно в двух словах сказать о "культурном", что ли, окружении. Да были среди этих
людейтитаны - Евсей Моисеенко, Виктор Кривулин, а Михал Дудин жил почти напротив моего
дома на Кировском... Каждый заслуживает целой монографии. Были поэты-фронтовики и интеллектуалы, Илья Бражнин писал заметки на полях моих черновиков, они сохранились.
Некоторых "очень интересует" роль 5-го управления в литературном процессе.
У меня по очереди сменилось три "куманька" с Литейного, а может и не с Литейного -
черт ихзнает, где их штаб-квартира? Где-то была... Впрочем, "подписок" я им не давал,
да от меня и не требовали, знали, что не дождутся. "Упаковать", конечно, можно,
но это пожалуй и все…
Мне вспоминается курьезный эпизод из шестидесятых. Валентин Пикуль познакомился
в ленинградской пивной, а в шестидесятые их было предостаточно, с хорошо одетым гражданином, но это потом, а сначала они выпили и только после этого разговорились.
Валентин всюду таскал с собой портфель с рукописью "Океанского патруля".
Пить чай они пошли к профессору – это и был профессор Окунь из ленинградского университета. Валентина он устроил на диване отсыпаться, а сам всю ночь читал
роман. "Океанский патруль" впервые был напечатан в университетской типографии.
Все остальное - это потом...
– И твои картины, расскажи про них? Ты ведь художник по специальности, кстати,
что ты закончил, кто – твои учителя?
– Вообще-то я мечтал стать дизайнером. Софья Марковна Юнович, художник театра,
когда я однажды пришел в ее роскошную квартиру-мастерскую на ул. Плеханова сразу
за Казанским собором, так и сказала: поступай в Мухинское, там твое будущее...
Она курила папиросы, кашляла и все время ругалась: Давай, давай, - я-то скоро сдохну,
вот поставлю еще один спектакль - и тогда сразу сдохну...
Она прожила еще тридцать лет, пока ее не убили подонки из-за чертовой
бронзовой люстры XVIII века.
Учителей было много. Это и Мариэтта Эрнэстовна Гизе, доктор искусствоведения -
не так давно она отметила свой столетний юбилей. Удивительная женщина, свободно
владеет европейскими языками. Как-то, еще в 60-е приехал в Питер Рэймонд Лоу -
американский дизайнер и финансовый магнат.
Мариэтта согласлась провести его по Эрмитажу.
– Что бы Вы хотели посмотреть, Рэймонд? У нас прекрасная коллекция картин Рембрандта...
– Спасибо, у меня он тоже есть.
– Тогда, может быть, посмотрим "малых голландцев"?
– Честно говоря, голландцы у меня тоже есть.
– В таком случае, Рэймонд, выбирайте сами.
– А, где тут у вас, Мариэтта, золотые кладовые? Я бы хотел посмотреть!
– Рэймонд, но ведь и "это" у Вас, вероятно, "тоже есть"?
– Есть, конечно, но все-таки я бы хотел...
Разумеется, они отправились в "золотые кладовые".
– Каким видит мир художник? Что такое – эта тайна под названием художник.
Ведь художник, это не только тот, кто рисует – рисовать можно и красками, и словами,
и музыкой?
– Я думаю, художник видит мир таким же, как и все люди. Художники вообще не склонны
фантазировать. Фантазия проявляется тогда, когда мы хотим передать свои ощущения как
можно более точно.
Суметь увидеть, услышать, прочитать – это тоже большое искусство. В противном случае,
может оказаться, что "не в коня и корм"...
– Как бы ты сам назвал свое направление в живописи, в поэзии?
– Любое произведение искусства всегда реалистично. В широком смысле и Рембрандт,
и Ван-Гог – реалисты. Ван-Гога лучше смотреть в оригинале, и не только его...
Произведение искусства тем и отличается от поделки, что не требует специальной
подготовки. Все понятно сразу и целиком. Про -измы можно и не вспоминать.
Но у "среднего" зрителя или читателя и критерии тоже - средние. А работая на
массового потребителя, художник неизбежно будет потакать дурному вкусу. Нечто подобное
происходит и в искусстве промышленном – ширпотреб мало, что дает его обладателю,
но, в общем, удовлетворяет элементарные потребности, а иногда и тщеславие обывателей.
Рассматривая то или иное произведение искусства, мы неизбежно приходим к выводу:
все они что-то "сообщают нам".
Помимо сивилл, пророков и фрески страшного суда в Сикстинской капелле, Микельанджело
сделал и роспись "Сотворение Адама". Если не вдаваться в подробности, то Буонаротти
хотел сказать только одно: Человек не одинок...
Ему это удалось.
– Твой ник в сети - «танкист». Лирик, романтик и танкист. Терпкое какое-то сочетание, словно крепленое вино. Я знаю, что тебе выпало участвовать в военном
конфликте за пределами СССР. Расскажешь про свою службу?
– Не любая информация открыта.
Когда я окончил ВУЗ, то немного утратил "бдительность", да и надоело бегать
от военкомата – то в стройотряде комиссарить, то в подшефном колхозе.
Попался, короче...
Хотели силком меня в замполиты "переквалифицировать", отправили на сборы к
"нашим друзьям", да сборы слегка затянулись…
Людей не хватало, нужен был инструктор на объект 166-И, экипажи тренировать –
тут не до политподготовки, война началась. Виски, жара и местная лихорадка –
без виски никак…
А больше всех ребятам из ПВО доставалось.
. . . . . . .
Не надо думать, что война - это атаки, разведки и все такое прочее.
Все проще и не всегда знаешь наперед, что в очередной раз приключится.
Раз перекосило холостой заряд, "ихний" заряжающий ничего умнее не придумал,
как добить его гаечным ключом. Погибли все, по частям вынимали. Мы ведь
не кино приехали смотреть.
Другой раз недавнему старлею острым концом орудийного шомпола брюшину
пробило – встал не там, где надо. А дома молодая жена...
Вроде и победили, а перемирие все свело на нет, тошно вспоминать.
. . . . . . .
Помню, еще срочную служил. Захватили мы на учениях разведывательный «плавун»,
командир плавуна все верещал: я офицер! это не война! – ну, когда комбат его
с башни сгреб как мешок с...
Тут подходит старый полкан – посредник из штаба дивизии, он, как выяснилось
только из Анголы вернулся. – Не звез...ди, лейтенант, - говорит, - была б война,
тебе бы уже яйца поджаривали...
– Что такое война, как ты ее понимаешь «изнутри», что такое быть на войне,
жить на войне. Много написано, пафосно порой, но ответить честно и ответить правду
может только тот, кто сам там был. Так что такое для тебя лично пережитая война?
Тяжелая работа, экстремальная ситуация каждую минуту, ожидание случайной пули,
смерти, измененное состояние души или что-то иное?
– Что-то ты все усложняешь, Виолетта. Без стрельбы, конечно, ни одна война не
обходится, но к этому быстро привыкаешь – невозможно все время жить в напряжении.
Война – это и консервированная ветчина, будь она проклята, и водка, если подвезут,
и санитарка – а это уже просто повезло...
Вчера вы с ней в палатке кувыркались, а сегодня НУРС ударил
и следа от нее не осталось.
Не может быть экстремальной ситуации каждую минуту, так не бывает.
Молотят с километра друг по другу - с одной стороны "наши" и плохо,
если «семьдесят вторые» вовремя не подтянутся, а с другой "чифтены", М-6о.
Бессмысленная пальба – вот это чаще всего. Тупеешь ото всего этого.
Даже комары могут сделать твою жизнь невыносимой, а они "работают без выходных".
Такое ощущение, что это никогда не кончится - вот тебе и все "состояние души".
Но все кончается.
Еще интереснее, когда от тебя уйдет жена, и ты будешь пить водку лоханками и
через день женится на очередной проститутке. А девочки периодически будут
резать себе вены, и грозиться выпрыгнуть из окна. Голливуд отдыхает.
– Это были 70-е годы? Возвращаешься после такой «командировки», а в СССР
все мирно и тихо, и цветы спят на газонах, и девушки в ситцевых платьях спешат на выпускной. И не все из них дожидаются, из тех, кто обещал ждать… Возвращение, каким
он стало для тебя, что изменилось в жизни? Ты уже начал отвечать, а что дальше?
Ведь многие, вернувшись, так и остаются на своей войне…
– Да нет, это уже 82-й...
А война никогда и не прекращалась. Помню лето и осень 62-го...
Мы тогда жили в Ропше
под Ленинградом, кругом дислоцировались воинские части, чуть дальше –
военные аэродромы.
Тогда был "карибский кризис", небо патрулировалось непрерывно. Над самой головой барражировали Ту-16 с красными "кельтами" под крыльями. Грохоту было много.
А мы, пацаны, смотрели на это с восторгом – никто и не сомневался, что победим обязательно - мы. Только матери потемнели с лица, а мужики нахмурились.
Скажу так – наше поколение любило войну, не все, конечно. Но нам и было, за что ее
любить. Мы все почти любили военных. В шестидесятые в Ленинграде никто не посмел бы
на улице ударить женщину, если неподалеку был моряк или офицер.
До начала 90-х я ни разу не встретил мента с автоматом. Один единственный раз
милиционер с АК охранял выставку оружейного мастера Калашникова в артиллерийском
музее в Кронверке. Но вид у него был совсем не "боевой". Мы с ним полчаса трепались
о том, о сем, тоже "любителем" оказался.А в 82-м жизнь у меня как-то не заладилась,
я плюнул на все и уехал работать на Север.
В Питере мне было тошно и некому морду набить. Да и деньги кончились.
– Расскажи про свою работу на Севере? Кем работал, что делал, как жил,
что писал тогда?
– На север я не уехал, а сбежал. Весьма своевременно, кстати. Вдвоем с другом,
потом и остальные подтянулись. Жить на Русском Севре не сахар, но там – ВОЛЯ.
Зарплаты, между прочим, невысокие, надбавка начинается у 70-й параллели, сказки
это о «длинном рубле». А жизнь подороже, чем в Питере или в Москве. Люди немного
другие – когда с «хитрецой», когда просто «сурьезные».
Пьют по питерским меркам мало. Оно и понятно – мороз сильный. Замерзнешь в момент.
Охота, рыбалка – этого сколько угодно. Рыбалки нет как таковой – рыбу ловят сетями.
Белое море богато.
Скумбрия (макрель) до 3кг. дорастает. Копченая скумбрия тем вкуснее, чем она крупнее.
Очень важно ее до коптильни донести прямо «с воды», и дрова, чтоб только ольховые –
тогда будет толк. Наша макрель лучше атлантической и тихоокеанской, но «на всех» ее
не хватит...
Красота северная неброская, иногда и суровая. Пошли мы с Юрой на Соловки на старом МРБ
(бот рыболовный).Поздняя осень, шторм – ну, это не редкость, а у нас дизель сдох,
никак не запустить. На всех островах скал и в помине нет, одна небольшая гряда с Ю.З…
Это специально для нас где-то там «предусмотрели». Мачта у мээрбэхи есть, небольшая правда, для топовых огней. Соорудили парус из кошмы, вошли в проливы, там тихо.
Рассказывали, что еще до войны на престольные праздники женщины из Сороки (Беломорск) грузились на баркас и гребли больше суток на Соловки, в монастырь. Наискосок верст шестьдесят будет. Так то – бабы.
А Беломорский канал неширокий. Зимой его по льду на «виллисе» переезжали,
а когда и пешком. Но и не мелкий – по нему знаменитую подлодку из Северодвинска перегоняли, «серебряную рыбку» из немагнитного сплава.
Были времена.
Северное сияние тоже имеется, но оно не такое, как на почтовых марках. Это вроде светящихся облаков – ты идешь, а оно идет за тобой. Странное ощущение.
Потом привыкаешь.
Вообще-то я главным художником работал. Тут рассказывать нечего – одни жесты.
В доме культуры очень приличная сцена, с кулисами и «колосниками». Помню, ставили «Свадьбу» А.Чехова. Закончили уже без меня – я вернулся в Питер.
Публиковался в местной газете. Три-четыре публикации – пиши заявление в союз
журналистов. Примерно также и с СП, и СХ. В Петрозаводске в СХ числилось, помнится,
14 человек. Но это не интересно.
А я поэму писал, долго. И сильно болел от передозировки сульфадимезина – кожа
с ладоней лоскутами отваливалась. А так – жизнь как жизнь, люди на «пианинах» играют.
– 10 ноября 1982 года умер Брежнев. С ним уходила великая эпоха, которую
потомки назвали «застой». Но тогда мы еще не знали, чем все это обернется для
страны и для нашего поколения. Было предчувствие, и какое? И что для тебя эпоха
Брежнева, что ты о ней думаешь?
– Смерть Брежнева меня в Беломорске застала. А в Питере тогда "правил" Г. Романов –вроде, "династия". Его двигали в генсеки, может и лучше бы все дело обернулось.
Сам дурак – на свадьбу его дочки выкатили уникальный сервиз из музея. Дело получило огласку и Романова "упаковали".
При советской власти особо не забалуешь. Вот так иногда история вершится,
из-за пустяка.А предчувствий никаких не было. "Гласности не было" - вот это хорошо.
Без гласности – оно спокойнее.
Да, Брежнев стар. Устал, заматерел
от финских бань и челяди ужимок –
он не генсек, а коллекционер
советских звезд и импортных машинок.
«Столичную» не пьет – панкреатит!
Душа болит и требует застолья.
И не до баб, и портит аппетит
плешивый секретарь из Ставрополья…
Не устоял четырежды герой
политбюро и Лондонского клуба –
Сперва инфаркт, потом инсульт, второй…
И русский богатырь «врезает дуба»!
Андропов болен – почки барахлят,
Подагра донимает то и дело.
Но «боинг» сбит, дворец Амина взят.
И водка, наконец, подешевела!
Мужик вздохнул, а выдохнуть – ни-ни!
Все перепуталось в сознании народа –
кремлевских звезд дразнящие огни,
и Би-би-си, и радио Свобода…
Сказал Господь: «Аз есмь и Я воздам»…
Не бил набат, попы не причитали,
техасский скотник и «железная мадам»
на траурную мессу прилетали.
А труженик «андроповскую» пьет
и пивом «полирует» помаленьку,
откупорит, понюхает, нальет…
жизнь продолжается не так, чтобы «черненько»!
Черненко сед как дедушка Мороз,
хворал старик, дышал аэрозолью.
В политбюро главенствовал склероз
и пиджаки, изъеденные молью.
Еще паром отвязывал Харон,
еще в стакане сохла незабудка…
Кончалась «пятилетка похорон»
пришествием пятнистого ублюдка.
Он как комбайном управлял страной,
(комбайном управлял еще со школы),
как тракторист буравил перегной
болезный друг немецкого Николы!
Как повернуть историю назад,
коль машинист дурнее паровоза?
Но бурно ликовал электорат,
внимая председателю колхоза...
– Метко ты их! Ну раз разговор зашел о Горби, идем в год 85. Или так,
когда ты уехал с Северов, дальше был Питер? Питер, Перестройка, что третье?
Одним словом, вторая половина восьмидесятых, в стране в зародыше – вялотекущая "революция" (контрреволюция по сути, которая приведет к развалу,
пока все в тумане, но этого еще не понимают).
А что в твоей судьбе, в творчестве?
– Творчества вне жизни не существует. Это социальный феномен, а художник –
человек общества. С приходом горби, хотя и не сразу, наш креатив опять полез
в погреб, а наверх выползла и вовсе чешуя.
Власти делали реверансы, но это как мертвого разговорами лечить.
Рушилась страна по-глупому и почти задаром. Союз расстреляли из двух стволов –
джинсовым дефицитом и борьбой с пьянством, тогда как вин. заводы выдавали вдвое
больше гектолитров – и не хватало. Раньше хватало, а теперь нет.
Страну разрушили с помощью интеллигенции, – какой интеллигент без американских штанов?
Отсюда и менталитет. Говно нации способно только озвучивать то, чего само оно понять
не способно. А гегемон революции квасил томат-пасту на дрожжах.
Бюрократы всегда уничтожают культуру. Бюрократов волнует только отчетность.
Они и сейчас при делах, шоу организуют – хоть в парламенте, хоть в цирке.
Если и не все купились на обещания, то почти все. За двадцать лет сформировался промежуточный слой субкультуры и не обязательно массовой. Теперь поздно говорить,
имеет смысл только делать. Видимых результатов не будет, но это «не опасно».
Историю вдруг не переделаешь.
Тебе не все равно, что будет лет этак через двадцать? Нас не будет, ну и что?
Имеет смысл только то, что ты делаешь сейчас. С изобразительным искусством все
ясно – один за другим свернули работу интернет-магазины и аукционы. Галереи закрылись,
а было их на каждом углу по паре.
Печатные издания почти окончательно дискредитировали себя – что тиражи, что
оформление – пробу негде ставить. Литература уйдет в сеть, где сейчас царствуют
«мой мир» и «контакт» – и это всего лишь дело времени. Правдолюбцы могут говорить,
что угодно. Жизнь не прекращается, а сентенции «совести нации» в конечном счете,
только ей самой и интересны.
– Хорошо. Пропустим. Поговорим об изданиях, это важно - ведь сейчас
трудно издаться, и еще – читатели все-таки должны знать, если они придут в
книжные магазины, можно ли тебя там найти.
Давай тогда следующий вопрос. Ты - автор двух романов - "Петроградская сторона"
и "Бедный Краевский". Они изданы? Расскажи про свои публикации, слышала,
что недавно издан сборник твоих стихов.
– В 2000 году вышло два сборника, так я их еще год дорабатывал...
В 2010-м еще два. Меня сейчас мало волнуют печатные издания - электронные
версии эффективнее. В перспективедумаю о формате на CD. Здесь возможности
вообще не ограничены. Можешь вставить верстку, иллюстрации.
А книжки сравнительно редко покупают - только бульварное чтиво. Кушнера,
Соснору, Горбовского в Ленинграде было не купить, хоть и тираж 10.000 -
так это в Ленинграде...
«Бедный Краевский», он же и «Петроградская сторона». Просто второй вариант
разбит по главам. Первые главы Краевского ходили в рукописях по Москве
в начале 80-х. Кривулин отдал один экз. Станиславу Рассадину и "самиздат"
заработал.Но все это уже история... Частично роман публиковался в "Часах"
и как бы "залитован" в энциклопедии "Самиздат Ленинграда". Москва - Новое
литературное обозрение - 2003.
Пока достаточно.
Мне не нужны книжки - мне нужен сильный литпортал и серьезный журнал.
Увы! Такого еще нет. В Питере «Нева» и «Звезда».
В них чл. СП на пять лет вперед очередь занимают. Но мне эти журналы
уже не интересны.
Кстати, смех и грех – когда в середине 80-х в «Неве» работал Н.Коняев,
он взял рукопись моего романа, но надо было переделать черновик
в соответствии с редакторскими нормами. Пока машинистка трудилась,
Николая из редакции уволили за "свободомыслие".
Вот и все. Как ты не понимаешь - не хочу я, что бы мое имя упоминалось
рядом с "историком Л.Лурье", например. Я ничего не имею против Левы,
но у нас разные позиции. И так почти со всеми. Не все ведь продается.
– Многие знают, что ты - автор острополемического издания "Дуэль".
Расскажи о сотрудничестве с ним, о своих самых ярких публикациях в этой газете?
– Первую статью напечатали в 2001-м. Пока у меня не было Интернета, я и не знал.
Потом наткнулся на нее в библиотеке Союза офицеров со ссылкой на "Дуэль".
Публиковать стали довольно часто. Время, ситуация - все меняется. Меняется
и газетный материал. Всему свое время.
Мне дороги две вещицы "Солдаты СССР" и "Отец" - мемуары еще куда ни шло,
а рассказ поместить в "Дуэли" довольно сложно. Из стихов мне, кажется, только
тексты А.Харчикова публикуют. А больше публиковаться нигде не хочу. Иные статьи
и так появляются на разных порталах и сайтах со ссылкой на "Дуэль",
иногда ругательные. Тоже неплохо.
Меня больше привлекает Сеть. Мало, кто имеет подшивки газет, а в Сети все остается надолго, иной раз лет на десять и больше. Опять же, персональный сайт - это вроде стенгазеты, если ты, разумеется, не Лермонтов.
А на заказ я не работаю, это не для меня.
– Лет десять назад, когда стали активно создаваться литрунетовские сайты,
появилось и такое название как сетература – название с некоторым пренебрежительно-негативным оттенком. Сейчас уже мало кто говорит о ней пренебрежительно. Она разная,
есть и очень яркая. Профи стали приходить в Интернет.
Так за чем будущее – за бумажной или сетевой литературой?
– Будущее, скорее всего за сетевой литературой. Дело только во времени и "оснастке".
Уже появляются мониторы и планшеты "для чтения". Как всегда, проблема в их стоимости.
А на CD нетрудно разместить хоть Александрийскую библиотеку. "Дуэль" тоже продается
на дисках – весь архив за несколько лет.
Кроме того, у электроники и возможности не ограничены - звук, видео...
_______________________
Беседу вела Виолетта Баша.
Странно...
