Но вечером, когда звонит Берта, Шурка не может выдавить в трубку ни капли горькой и злой правды.
– Да, все было чудесно.
– Он заплатил? – уточняет Берта.
– Конечно.
– Сколько?
– Сто евро. И мы пообедали в ресторане. И еще он сказал, что очень меня любит, построит для меня дом и хочет, чтобы я родила ему сына, потому что у него четыре девочки и нет наследника.
– А ты здесь причем? – удивляется Берта. – Ты что в школе биологию не проходила? За пол ребенка отвечают мужские хромосомы. Если у него родились четыре дочери, вряд ли он когда-либо будет иметь сына. Это невозможно – чисто физиологически. И ты не будь дурой – меньше его слушай и ни в коем случае не трахайся с ним без презервативов. А то он удружит тебе чего доброго. Ты не должна быть заложницей его паранойи. Да и вообще, мало он что ли путан перетрахал, может, и болен чем...
– Нет, Берта, что ты?! – заступается за Жеку Шурка. – Он не такой, он хороший.
– Не сомневаюсь. Но ты слушай меня: беременность – лишние психологические срывы. Пусть демографичекая проблема нашей родины решается без тебя.

§6. ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ: САВВА

Иногда человеку кажется, что почва уходит из-под ног. Тогда он понимает, что земля круглая, мир маленький, и все люди между собой знакомы. И эти знакомые лезут, как грибы после дождя, кидаются под ноги со своими соболезнованиями или долго-долго трясут его руку в безвоздушном, разреженном пространстве, заполнившем город после ее похорон.
Только Кулик обошелся с Саввой строго.
– Ты, брат, в своих проблемах смотри не увязни. А то всех нас потянешь за собой на дно...
– Не потяну.
Сколько раз Савва «вытягивал» с этого самого дна, Кулик уже не помнит. Один Савва все помнит – от всех своих войн до всех стычек ради Кулика. Без него Кулик не сидел бы так прочно на своем болоте и не нахваливал бы его на разные голоса. А вот Савва без Кулика, может, подался бы в Москву, где водятся хорошие деньги. С другой стороны, тут, в родном болоте, тише – и черных меньше, и жизнь кажется более прочной.
И спал Савва крепко, словно проваливался. А теперь – нет для него ни дня, ни ночи. Вот и родное болото – тихий омут. После похорон Ани навалилась соболезнующая тишина, изредка раздираемая криками ее матери. Савва бросил ей пачку денег... так, на помин души. На свечки...
Ничего, попустит. Савва знает, что попустит со временем, но сейчас – убил бы всякого, кто причастен хоть косвенно. Рыщут пацаны по городу – прочесывают все автомастерские – канул в воду тот «опелек», который толкнул ее на перекрестке. Может, в самом деле – с моста да и в реку. Не найдешь концов...
Савва рычит сквозь зубы. Не пьет, только курит без продыху, не бреется, и лицо отдает зеленым.
– Сорок дней бриться не будешь? – ухмыляется Шнур.
– Я не чурка кавказский...
Шнур близко к сердцу не берет, но и сам с ребятами побегал. Ничего. Глухо. И странно, что глухо.
– Не пойму, – говорит Савва сквозь зубы. – Словно город вымер. Повыздохли все что ли? Молчат.
– Молчат суки, – соглашается Шнур. – Значит, не знают, Савва. Заезжий, может, какой. Случайно...
– Про случайности мне не говори. Я в случайности не верю.
Но результат один – глухо. Пусто. Холодно. Занесло ее могилу первым снегом.
– Оставь это. Пусть уляжется. Может, потом как-то. Месть – это блюдо, которое...
– Заткнись! – обрывает Шнура Савва. – Сходи в казино лучше, проветри карманы.
А сам падает головой на руль. Бредово. Савва не гангстер по натуре, скорее – безропотный служака, профессиональный военный радио-электронщик. Он и сейчас может телик починить – на раз-два-три. И воевал он – не от переизбытка адреналина в крови, а от недостатка денег в кармане. Гонялся по миру за длинным рублем. Поймал его за хвост, было...
Вернулся в тридцать лет – строить мирную, послевоенную жизнь в столице нашей родины. А строить-то не на чем – город разворован, прошит коррупцией и беззаконием. Все живут, ничего, мирятся. И Савва телеателье открыл – принялся телики чинить, чтобы не терять навыков.
А потом – как повестка пришла. Явился в ателье один человечек с допотопным ящиком в руках.
– Агрегат не посмотришь?
Савва зарылся с головой в старый, пыльный телевизор. И вдруг слышит в глубине, в самом сердце – пульс. А мужик стоит и улыбается.
Савва смахнул нафиг всю паутину, оборвал провод – и тиканье затихло. Мужик забрал назад свою коробку.
– Мы знали, что ты не разучился. Бросай этот хлам, Савва. Помоги немного честным мафиози.
Оказалось – один из подручных Кулика, ныне уже покойный, царство ему небесное. Он и свел его со Шнуром, одним из силовиков большого босса. Так Савва и попал в структуру – напрямую, минуя обходные пути. Шнур первым руку протянул.
– Давай, брат. Слышал о тебе.
И Кулик тоже кивнул.
– Здесь и жизнь, и твоя ставка зависят от тебя самого. Хочешь себе премию – возьми ее. Тут все просто.
Это Савва понял хорошо. Организовал Кулику нормальную бригаду, поставил все по-военному. И врагов определял четко – все конкурирующие группировки подлежали ликвидации. Со Шнуром отлично сработались, без конфликтов. Даже когда Кулик назвал Савву своей правой рукой, Шнур только по плечу похлопал.
– А до сердца добраться слабо?
Может, Савва и добрался бы, будь у Кулика сердце. Ограничились ровными деловыми отношениями – все вошло в колею.
И тут – как гром среди ясного неба – эта подстава с деньгами. Кто-то подсунул Кулику информацию о заграничных счетах Саввы, большая часть которых – липовые. Савва поговорил с Куликом прямо – тот согласился:
– Вижу, что кто-то роет под тебя капитально. Но проблема – твоя. Реши ее, я тебе не запрещаю.
Было бы, что решать. Какие-то бумажные аферы. Только поднял голову, чтобы оглядеться – и тут смерть Ани. А с Аней – они уже и дом за городом присмотрели и сына решили Константином назвать.
Так и накрыло безвоздушное пространство. Может, до этого и жил Савва безбедно – и пули его облетали, и деньги оседали в карманах. Но пришло время черной полосы, черной дыры, которая засасывает.
Чувствует Савва, что погружается в жидкую чавкающую топь. Одному Кулику хорошо над болотом, а остальным – в нем барахтаться. Шнур сидит рядом, преданно в глаза смотрит, а толку, что от него, что от Костика – ноль. Так, моральная поддержка.
Ладно, ничего, попустит. Справится Савва. Девчонку только жалко – бегала к нему тайком от матери. Бегала, бегала... Впредь – никаких женщин дольше, чем на ночь. Одно только плохо – не нравятся ему одноразовые отношения, не любит он путан, нет в них души. Жутко это, все равно, что с пустым кувшином разговаривать. Шнуру, вот, нравятся – он уже и борделем небольшим обзавелся. Бизнес-то хороший, всегда прибыльный – в любое время года.
Савва уже не так колесит по городу, больше зависает в своем клубе «Мадлен», иногда – отсиживается на квартире. Думает. Думает о том, что много врагов, но так, чтобы конкретно указать на кого-то пальцем – нет этого, ни на кого не укажет. Все одинаково дружественны, одинаково враждебны, одинаково безразличны.
По телевизору – Кулика показывают, который опять баллотируется по какому-то округу. Вот и выходит, что работает Савва почти на правительство и на парламент, потому что все власти сплетены в единый клубок. Где уж тут разобраться в собственной жизни, если она тоже часть общей системы, маленький винтик в набирающем скорость колесе преступности. Преступность – это и есть законность. Конституция и талмуд. Все едино в этой стране.
Савва выключает телик и валится на постель. На потолке над его кроватью светится надпись, выполненная по специальному заказу большими буквами: «Нужно жить дальше».

§7. ПРАВИЛО №6:
НЕ СТЕСНЯТЬСЯ БРАТЬ ДЕНЬГИ

– У вас есть презервативы?
– Да.
– Две пачки.
– Вам какие?
– Две пачки.
– Я понимаю, что две пачки. Две пачки каких? С запахом, без запаха? Розовых? С шипами?
– Любых, – бормочет смущенная Шурка.
Хватает резинки и убегает, едва успев бросить деньги в окошечко киоска. Это в двадцать семь лет-то – так стесняться.
А Жека потом удивляется:
– Зачем? Я верю, что ты чистая. И я чистый.
– Я... это... забеременеть боюсь, – выдавливает Шурка.
– Не бойся. Я же сказал – потом.
Потом? Когда это «потом» наступает для сумасшедших? Завтра? Через месяц? Через год?
Они вместе уже две недели. И за эти две недели Шурка, кроме той двадцатки, от которой так отказывалась, увидела только десятку, которую Жека неловко сунул ей в руку.
Зато она поняла, что привязывается к нему. И в то же время ненавидит и убить готова за то, что он не замечает, как она голодна и плохо одета.

– Берта, что мне делать? – спрашивает она за чаем, посыпая кусок лимона сахаром. – Он больше не хочет платить.
– Сама виновата, – ехидничает Берта. – Ты перестаралась. Тепепь он в тебе видит не блядь, а будущую мать своего сына. За что он должен платить?
– Лучше было бы, если бы я была просто блядью?
– Для тебя – да. Он не привык к таким, как ты. Он не понимает тонких намеков. Ты должна прийти и сказать прямо: Жека, мне нужно сто евро. Если нет – нет. У тебя всегда будет следующий, – учит Берта. – Просто разворачиваешься и уходишь. Это очень простая система. Знаешь анекдот про двух проституток? Встречаются две проститутки спустя несколько лет и одна говорит другой: «Как ты здорово сохранилась! Есть какие-то секреты?» – «Всего два: деньги вперед и не суетись под клиентом».
Шурка кивает. Обдумывает, как она скажет об этом Жеке. Они видятся каждый день, и она уже очень к нему привыкла. Без него – холодно холодным днем. А деньги... не самое главное в жизни. Раз уж отношения между ними сложились неденежные...
– Жека, я хочу купить платье, – начинает Шурка робко. – Мне нужно...
– Что, моя радость?
– Мне нужно... пятьдесят евро.
– Знаю, моя хорошая. Я завтра еду в рейс, вернусь с зарплатой, – обещает он.
В этот момент Шурка должна «развернуться и уйти».
– Ты едешь?
Обрушивается холод и стискивает сердце. Жека прижимает ее к себе и целует в плечо.
– Еду, моя девочка. Нужно ехать. Будешь меня ждать?
– Буду, Жека. Я буду очень тебя ждать.
И она очень ждет. Зачем? Для неденежных отношений можно найти молодого нищего студента. Но Шурка ждет, как преданная жена, и не смотрит на других мужчин. Ее Жека – лучше всех на свете. Так выходит.

– Ну, что? Он дал тебе денег? – интересуется Берта.
– Дал, – улыбается Шурка.
Берта пожимает плечами.
– Ну, если так, крути его и дальше. Потребуй мобильник по крайней мере. Вообще он соглашается на твои условия?
– Да.
– Презервативами пользуется?
– Конечно.
– Тогда все ок. Будешь еще лимончик?
– Буду...
В них ведь витамин С – в этих лимонах. Этот витамин скрипит на зубах и всю ночь ноет в желудке. Шурка переворачивается с боку на бок – не может уснуть. И ей кажется, что не спится оттого, что Жека далеко, где-то вглядывается в черную трассу, рискуя сорваться с ночного шоссе.
В назначенный день они снова встречаются на явочной квартире.
– Шурочка!
– Слава Богу!
Жека протягивает ей коробочку – жалкую, дешевую тушь для ресниц. И радость от того, что он вернулся живым и невредимым, мгновенно меркнет, как обычно уступая место едкой досаде, разъедающей душу. Она никогда не будет выглядеть так хорошо, как та умная проститутка.
– Я люблю тебя, моя куколка! Ты думала обо мне?
– Думала, – кивает Шурка мрачно.
– Скучала? – допытывается Жека.
– Скучала.
В постели она успокаивается. Ну, тушь, так тушь. Зато Жека ее любит. А кто еще будет ее любить, кроме этого толстого лысого шофера? Она уже давно не ждет принцев. Вообще ничего не ждет. Тем более – счастья.
Зато сексом Жека занимается упоенно. И она уже начинает сомневаться в том, что он никогда не водился с путанами. Его движения отшлифованы не домашней, пододеяльной практикой, а вдохновением долгих поисков.
– Жека, а...
– Что?
– Ничего...
Зачем ей знать это? Ничего она уже не хочет знать. Прижимается к его теплому животу и засыпает.

Будит стук в дверь. Жека вскакивает и натягивает брюки. Шурка садится на постели.
– Кто это? Твоя жена?
– Что ты?! Наверное, Шнур. Это его квартира.
В комнату, действительно, входит Шнур, которого Шурка смутно помнит со времени похорон.
– О, привет, ребята. Кайфолом, да? Мне тут шмотки забрать нужно.
Он выдвигает один из ящиков шкафа и достает несколько скомканных свитеров.
– Ничего развлекаетесь? – спрашивает у Шурки.
– Ничего, – кивает она.
– Тебя как звать, девочка?
– Шура.
– Ты очень красивая, Шура. Жеке повезло на старости лет, – смеется Шнур, запихивая свитера в спортивную сумку.
Потом садится на стул напротив дивана и продолжает рассматривать ее лицо, сложенные на одеяле руки, не обращая ни малейшего внимания на вытянувшегося у окна Жеку.
– Принеси гостю водички, – наконец, обращается к нему.
Жека идет на кухню, а Шнур садится на диван рядом с Шуркой. Ее душа уходит в холодные пятки.
– Девочка, ты зря время на него тратишь, – говорит тихо Шнур. – У него ничего нет. Он батрачит на Савву за корку хлеба.
– Мне от него ничего не нужно, – отвечает она как можно увереннее, пряча руки под одеяло.
– Хочешь сказать мне, что у вас любовь? – смеется Шнур и поднимается. – Ладно, поговорим еще.
Входит Жека со стаканом воды и подает Шнуру. Тот берет из его рук стакан.
– Спасибо, брат. Береги девочку.
Пьет и уходит.

– Он страшный, – ежится Шурка вслед хлопнувшей двери.
– Нет, что ты?! – протестует Жека. – Это мой большой друг. Это Шнур.

§8. ПРАВИЛО №7:
НЕ ПУТАТЬ РАБОТУ С УДОВОЛЬСТВИЕМ

С недавних пор Шурка опасается приходить к Берте на работу. То и дело вспоминается та сцена у дверей реанимации и мертвенно-бледное лицо Саввы с резкими линиями бровей. Врезалось в сознание. Шурка и сейчас узнала бы его лицо из миллиона мужских лиц. Было в нем что-то – отвлеченное от жизни на земле...
Берта никогда не бубнит без умолку. Она роняет свои советы с видом миссионера, просвещающего отсталые племена Африки. В лице Шурки представлено самое недоразвитое племя. Она молчит и только кивает головой.
С недавних пор ей стало больно слушать Берту. Она понимает, что надо слушать, но это «надо» достигается с болью. Больно оттого, что Берта права и дает дельные советы, а воплотить их в жизнь Шурка не в состоянии исключительно в силу собственной недоразвитости. А теперь – следуя подсказкам умной подруги – подвергает себя риску и забеременеть, и заразиться, и просто быть брошенной каким-то водилой. Так вышло.
Так всегда выходит. Ты пытаешься выстроить свою жизнь по прописанному рецепту, а жизнь так строит и так ровняет тебя, что ничего не остается, как приложить свой рецепт к самому больному месту и на этом успокоиться.
Шурка уже почти спокойна. Она умеет довольствоваться малым. А этот малый – вполне порядочный человек и преисполнен самых горячих чувств по отношению к ней. Уезжал и опять вернулся. К ней вернулся – не к кому-то еще. Большего и не нужно.
Не хочется быть одной. Когда долго живешь один, приходит тупая самодостаточность, и одиночество перестает болеть. Но когда встречаешься с кем-то, страшно потерять этот ритм и вернуться к уже забытому одиночеству.
– Это плохой симптом, – делает вывод Берта.
– Какой?
– То, что ты путаешь работу с удовольствием. Так скоро ты и сама будешь ему доплачивать – за приятно проведенное время, – ухмыляется Берта.
Шурка посмеивается. Ей приятно рассказать Берте о том, что ей хорошо с Жекой – несмотря на то, что это не по правилам. Ей даже кажется, что Берта немного завидует и поэтому таким едким тоном выносит свои резюме.
Ей, правда, хорошо с Жекой. Его любви и его стараний с лихвой хватает на двоих. Всего остального – не хватает. Но странное дело – как только Шурка перестала ждать от Жеки подарков и денег, злость на него совершенно прошла. Осталась чистая, ничем не омраченная симпатия к этому круглому, жаркому и простому в мыслях человеку.
А Берта ведь угадала: Шурка доплачивает. На пособие по безработице покупает Жеке пирожные. Он отказывается. Говорит, что не ест сладкого, а потом они вместе пьют чай на квартире у Шнура, и Шурка кормит его пирожным из ложечки, а Жека жует и мурлычет от удовольствия.
Шурке приятно доставлять ему удовольствие, потому что ей кажется, что этот человек много сделал для нее и чем-то пожертвовал, хотя он ничего не сделал и ничего не принес в жертву. Иногда он повторяет Шурке, как любит свою жену и детей, и она уже чувствует, что и сама любит его жену и детей. Особенно младшенькую, которая так похожа на папу.
Как-то Шурка все-таки попыталась объяснить Жеке, что у него не может быть сына.
– За что ты меня проклинаешь?! – обиделся он.
– Это не я, это биология...
– Ладно, пусть будет девочка, – сдается он и целует ее снова.
Такая слепая нежность вообще вышибает. Не часто встречала она нежность. Жизнь вообще не нежная штука.
И еще один парадокс подметила Шурка: Жека, который даже газет не читает, потому что ничего в них не понимает, очень хорошо разбирается не просто в сексе, а в критических днях, опасных и безопасных для зачатия периодах и прочей ерунде. Он как-то высчитывает – раньше, чем Шурка, и всегда наперед знает, что ей можно, чего нельзя и тому подобное.
И, конечно, как мужчина вполне искушенный, он – горячий поклонник минета. А Шурка – ни в какую, тошнит ее, фу! Он сдался:
– Нет, не хочешь – не надо...
Как тут не поверить, что он ее любит? Похоже, что любит. Правда, и жену тоже. И дочерей. Огромное у него сердце. Все в него помещается: и семья, и работа, и недостроенный дом, и непроведенный газ, и Шурка.
Шурка усиленно ищет работу – ходит на все собеседования, но ее русский язык и литература – неподходящее резюме в стране, которая идет своим собственным, далеко не русским путем. А секретаршей Шурку не берут из-за серьезной внешности: не носит она коротких юбок и не красит волосы в огненно-рыжий цвет. И вид у нее немного затравленный, словно она еле ноги унесла от погони, а на собеседование заскочила так, на пять минут – отдышаться.
Это все из-за нервов. Иногда как нахлынет черная волна истерики и затопит все слезами. Шурка раскачивается на продавленном бабкином диване взад-вперед и рыдает. И себя жаль, и Жеку (хотя его жалеть особо не за что, разве что за непроведенный к новому особняку газ). А так больно отчего-то сделается – хоть топись. В море слез.
Потом это море высыхает. Шурка смеется – по поводу и без повода. Ровного настроения у нее не бывает – она или рыдает, или задыхается от хохота. А если вдруг смех обрывается, и она сидит пять минут молча, значит, сейчас зарыдает – до потери пульса.
Со стороны кажется – никакой причины нет. Но причина есть. Для Шурки причина есть – это ее дрянная, нищая, гадкая, несостоявшаяся жизнь. Шурка знает, что будь она сейчас парикмахером или массажисткой – не мучилась бы так от безысходности, имела бы работу, семью, дом и детей. А после того, как она забила себе голову мировой литературой и историей философии, она уже не сможет быть массажисткой. Для этого уже поздно. Одно исключает другое. В жизни нужна другая подготовка: не университетское образование, а бытовая мудрость. Этого в Шуркиной голове никогда не будет. Она ведь иначе рассуждает – с точки зрения экзистенциализма и постмодернизма. Поэтому и не хочет учиться на парикмахера – нет сил это стерпеть.
Может, отсюда и неровный характер, приступы тоски и депрессий. Она завидует Берте – ее уравновешенности, мудрости и уверенности в себе. Кажется, Берта родилась такой, и уже в роддоме учила других младенцев, как им правильно кричать и сосать материнскую грудь. А Шурка – с детства была тише воды, ниже травы, никому не то, что совета не решилась дать, а глаз ни на кого не подняла, чтобы ненароком не задеть человека.
Просто люди разные. И судьбы у всех разные. У одних ровные, а у других кривые. И как Шурка ни пытается выпрямить свою, ничего не выходит. Не распрямляются линии на ладони.
Мама добрые письма пишет. Очень хорошие. Но Шурку они злят почему-то. Кажется, что и мать не знает ее совершенно и не понимает. Пожалуй, она впала бы в кому, узнав, что Шурка больше не работает в своей библиотеке, а ушла – так, вникуда, лишь бы бросить вызов бездушной эксплуатации труда маленького человека, а заодно – и всему своему убогому и жалкому прошлому, а заодно – и самой себе.
Думала, начнется что-то новое. Уже почти полгода прошло, а новое никак не начинается. Ничего нового, кроме Жеки. И Шурка думает, что жить с любым мужчиной лучше, чем вернуться к матери, хотя – объективно – ничего хорошего нет в приступах секса, хохота, слез и депрессий из-за женатого, немолодого и некрасивого мужчины.

§9. ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ: ШНУР

Со времени смерти Ани Шнур совсем замаялся. Каждый день прочесывал с ребятами город в поисках того, что Савве представили как объективно существующую реальность. Искали белый «опелек» – искали повсюду – и не нашли. Шнур надеялся, что Савва поставит точку. А он все тянет – гоняет пацанов взад и вперед, толчет воду в ступе.
Шнура – по правде – все эти движения мало интересуют. Если бы он по жизни распылялся на такие непонятки – не дошел бы до Куликовской структуры, а махал бы полосатой палкой на перекрестке, это в лучшем случае.
Таких людей, как Савва, Шнур не понимает. Казалось бы, ради бабла, как все, пыхтит Савва, рискуя собственной шкурой во славу Кулика. А иногда как исполнит какой-нибудь номер, и думаешь – чего ради? Ни выгоды в этом нет, ни даже малейшего интереса. Может, мода такая – компьютеры для школ покупать, для больниц – лекарства, но Шнур – не фанат такой моды. А Савва – мать Тереза, не иначе. Лучше бы в казино пошел, или на девочек потратился. Понятней было бы.
Назвал бы Шнур его чистюлей, а тоже не может: лучше других знает, что руки Саввы в крови по локоть. И от этого зыбко и мутно Шнуру в его присутствии. Пугает то, что не все в нем легко объясняется.
Так и со смертью его невесты вышло. Ну, ясно, случилось – не исправить. А Савва уперся – землю копытом роет: ищите! А что искать то? Было бы, что искать...
И еще думает Шнур, что странно: Савва позже него к Кулику прибился, и дров наломал достаточно, а врагов-то у него и немного, если разобраться. Шнур, к примеру, сам без охраны по городу не носится, и хаты по три за месяц меняет, а Савва может себе позволить месяц на одном месте в потолок плевать, потому что опасности не чует. А ведь в одной грязи возятся, и Савва ничуть не чище.
Раздражает это Шнура. И Кулик – сослепу – в Савве что-то свое видит: на здоровье ему жалуется и про коллекцию картин рассказывает, а Шнуру только команды передает: фас! к ноге! голос! И у Саввы при этом такой вид, словно ему расположение босса – что мертвому припарки, уставится в пол, и лишь изредка Кулику кивает.
Только вчера Шнур немного отвлекся, даже бросил поиски белого «опелька». Подкинул один браток интересную тему. И надо думать – денежную. С другой стороны – очень деликатная тема, не загубить бы хорошее дело на корню.
Думает Шнур, думает... Действовать надо скоро и уверенно, но так, чтобы было доходчиво, черным по белому, безо всяких там недоразумений. А с иностранцами всегда осложнения бывают: им законности хочется, Конституции, порядка и справедливого налогообложения. А когда Шнур им говорит, что он – и закон, и порядок, и Конституция, и налогообложение в одном лице, у них резко пропадает желание вести свой бизнес в этом многообещающем регионе.
А этот грек по имени Вангелис Макриянис приехал сюда надолго. Шнур, конечно, его имени не слышал, и вообще из мира моды об одной только Клавке Шифер и имеет представление, но в газетах написали – признанный законодатель мировой моды на женское нижнее белье. Короче, трусы выдумывает и лифчики. Работа – не бей лежачего.
А поскольку своим нижним бельем он решил наводнить всю Европу, то и занялся поиском дешевой рабочей силы. Нашел, разумеется, у нас, где же еще? Уже открыл три огромных фабрики, которые шьют бельишко не хуже, чем в Греции и в Италии.
Все, завертелось. Прибыль пошла. И зона пока – ничья. Если Шнур это быстро прокрутит – золотое дно будет в его кармане. Но если он протупит, перегнет или спугнет этого Макрияниса, модельеришка может и в правительство метнуться, тогда точно до Кулика дойдет, и он Шнуру так гайки прикрутит, что мало не покажется, а грека, пожалуй, себе в друзья запишет. С другой стороны, пока этот нижнебельевой бизнес Кулика не интересует: трусы ни в какое сравнение не идут с углем и сталью. Поэтому главное – не протормозить.
Думает Шнур, думает... Собирает всю информацию о Макриянисе. Тип не скандальный. Женат, но с женой не живет. Она – дизайнер, работает в Италии, при его доме моды. Сорок восемь лет. Рост сто восемьдесят. Лысоват. В связях с моделями не замечен, брезглив. Темперамент в целом холерический, резкий. Скуп, чувствителен, обидчив, злопамятен. Матерщинник.
Никак не может решиться Шнур на активные действия. Странный вырисовывается у грека характер. Шнур нутром чует, что тот может уйти в свою раковину, как шизонутая улитка, и матюкаться оттуда на никому не понятном языке. Спрячется от Шнура. Не примет его защиту. Конечно, можно его выкурить из раковины погромами и наездами, да ведь – иностранец, человек другой системы. С ним не пройдет этот номер.
Шнур так себя чувствует, словно теряет каждый день по тысяче евро и не может ничего исправить.
Шнуру уже тридцать шесть. Выглядит он моложе, подтянут и мышцы держит в форме – тягает в качалке железки. Но его тридцать шесть висят над ним суровым напоминанием – пора иметь что-то свое, а не пасти до смерти чужое стадо. И Шнур думает, что – окрути он это белье «Ивони» – вышел бы из структуры Кулика. Делить им особо нечего: у Шнура только бордель на окраине, два кабака и ночной клуб «Шиншилла». Эту мелочевку Кулик ему простит, он дядька не мелочный.
Была, конечно, у него другая задумка – Куликово поле себе в карман положить, но вернуться к ней страшновато. Не заладилось. Вон с Саввой как закрутилось – пусть немного рассосется. Понимает Шнур, что нельзя в таких делах быть импульсивным, но иначе не выходит. Он всю жизнь так: то в карты продуется, то на скачках, то за ночь с какой-то заезжей шалавой выложит, то за одно дело схватится, то за другое.
Некоторые, вот, умеют довольствоваться тем, что имеют, еще и выигрывают свои бонусные бесплатные удовольствия. И бабы им дают просто так. Тот же Жека себе какую куколку нашел – девочка-персик.
Тоскливо становится Шнуру, и он – среди бела дня – стучится в ту квартиру, ключи от которой отдал Жеке.
– Эй, молодожены, мать вашу, открывайте!
За дверью – тихо. И через минуту Жека открывает, продолжая застегивать штаны.
– Успел? – смеется Шнур, без стеснения проходя в комнату.
Шурка сидит одетая на подоконнике и курит. Видно, только пришли, ничего особо Шнур не попортил.
– Ну, как ты, девочка? – Шнур подходит к ней и берет из ее пачки сигарету.
– Ничего, – отвечает Шурка. – Работу ищу.
– А что ты умеешь делать? – прищуривается Шнур, ожидая смешного ответа.
– Ничего, – повторяет Шурка. – Я филолог.
– Кто?
– Ну, как тебе объяснить? Русский могу преподавать и греческий.
– Какой?
– Греческий. Ну, в Греции на котором говорят... Язык такой.
Шнур застывает с сигаретой в руке, и дым в воздухе тоже застывает. А Шурка вдруг замечает, что раньше говорила ему «вы», а теперь вдруг стала резко «тыкать». Она отворачивается к окну и замолкает.
– Серьезно что ли? Можешь по-гречески базарить? – переспрашивает Шнур.
– Ну, так, – теряется Шурка.
– А переводчиком сможешь поработать?
– Смогу, наверное.
Шнур поворачивается к Жеке, молча вникающему в суть разговора.
– Я тут твоей девочке работу нашел. Перетереть надо.
Берет Шурку за руку и уводит за собой.

§10. ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ: БЕРТА

Хорошо, когда все идет хорошо. Когда ты хорошо выглядишь и имеешь хорошую работу. А то, какой ценой дается это «хорошо», лучше не выставлять напоказ, как затхлое дно украшенной бриллиантами шкатулки.
Берта чувствует себя теперь, как рыба в воде – на своем месте, которое сама отвоевала под солнцем. После спешного замужества, родов и развода, института и долгих поисков работы – она впервые может вздохнуть свободно.
Замуж вышла Берта за вполне состоятельного человека исключительно по причине беременности. Думала таким способом его образумить и направить капиталы в нужное русло. А, нет – не сложилось. Ушел в бутылку – из-под водки. Оказалось, и пьет, и проигрывает, и с девками продолжает таскаться. Только и того, что стала Берта из Бронштейн – Прохановой, человеком уже наполовину русским.
Вот и холодный рассчет – переоценила свои силы. Искать работу с ребенком на руках – занятие не из легких. Тем более, если работы для тебя никакой нет, никому ты особо не нужен, никто тебя не знает и надежными связями ты похвастаться не можешь.
Гинекологическое отделение центральной клиники плотно оккупировали пенсионеры, мест для молодых специалистов нет. И не предвидится. Нельзя сказать, чтобы авантюризм был у Берты в крови, но более или менее четкий план она составила. Написала несколько жалоб на имя главного врача о том, что пациенты недовольны работой старого и подслеповатого доктора – так, для разогрева. А потом пошла в «Привал» – ночной клуб, прославленный разнообразием развлечений, выбрала самую расторопную с виду девчонку. Звали ее Ксюшей.
С этой Ксюшей они и сейчас большие подруги. А тогда эта шалава пальцем у виска покрутила.
– Ты что, шизонулась? Зачем мне это надо?
Берта объяснила подробно, к кому записаться на прием, кому закатить истерику в кабинете – с таким ором, чтобы до главного дошло, к кому еще и девчонок потом направить и кому потом пожаловаться на халатное, грубое и неуважительное отношение врача.
– А что я буду иметь с этого? – резонно поинтересовалась Ксюша.
Берта нежно улыбнулась.
– Ты и все твои подруги будут пожизненно иметь очень хорошего бесплатного гинеколога, который будет вас лечить и спасать от всех возможных неприятностей. Ты сможешь всегда на меня положиться. Я знаю, как вы рискуете. Но это ваша работа. А я хочу получить свою.
Ксюша поняла. Скоро в гинекологическом отделении разразился несусветный скандал – летели на пол и гремели инструменты, карточки, жалюзи с окон.
– Ах ты старая слепая ведьма!!! – орала Ксюша на престарелую докторшу. – Ты что, уже вообще из ума выжила?! Я тебе одно говорю, а ты мне свое гундосишь! Выслушать ты меня можешь? Говорю тебе: болит! А тебе лишь бы не работать, старая кляча! Только бы сидеть и в потолок плевать! И не «тыкай» мне! Меня люди уважают, а ты мне здесь «тыкаешь». Я сама тебя так «тыкну», что мало не покажется!
На помощь докторше прибежали медсестры, а Ксюшу неожиданно поддержали пациенты, ожидающие за дверью, среди которых были и знакомые девчонки, и просто недовольные жизнью и удрученные своими несчастьями женщины.
Скандал был грандиозный. Ксюша осталась очень довольна удачно сыгранной ролью. Спустя некоторое время Берта снова пошла к главному – узнать, не появились ли вакансии. Он снова посмотрел в ее диплом, почитал рекомендации, пригладил седую бородку и поинтересовался, не согласится ли она с ним поужинать. Берта согласилась.
Поужинали почти впопыхах. И Берта поняла, что лучше не затягивать с шампанскиим и уединиться, пока время действия виагры не прошло. Успел доктор немного, зато Берта успела выразить свое горячее желание работать на благо национальной системы здравоохранения в целом и клиники родного города в частности.
Через неделю – пировали с Ксюшей и ее подружками. Берта проставилась и заверила клятвенно, что в случае чего – они могут на нее рассчитывать.
Правда, на работе она и сейчас выкладывается на все сто и, пожалуй, скоро уже будет заведовать гинекологическим отделением, но свой шанс она взяла сама – собственными руками.
Таких, как Шурка, Берта терпеть не может – вечно маются по жизни, вечно всем недовольны и ничего не делают для того, чтобы что-то изменить. Шурку она знает еще из начальной школы – с тех времен, когда они жили в провинциальном городке, пропахшем заводской гарью. Берта очень удивилась, увидев Шурку в столице – впрочем, такой же потерянной, какой та была и раньше.
Берта не понимает ее, не понимает, как Шурка чувствует и как она рассуждает. Берте кажется, что Шурка вообще не думает, а ждет, что кто-то вложит в ее пустую голову готовую инструкцию по использованию ее собственной жизни.
Еще и темнит что-то. С этим автобизнесменом непонятные отношения. Да и бизнесмен ли он? Где уж Шурке снять бизнесмена... Скорее всего, таксист или водитель автобуса. Одним словом, нашла какого-то женатого лоха и держится за него – зачем? За это время уже сотню таких можно было бы найти и с каждого взять – по сотне. Она к нему, видите ли, хорошо относится – с душой. А кому это нужно? Это даже ему не нужно. У него для души семья есть: корова его старая и четыре телки. А Шурка свое сердце за него рвет – провожает и встречает, как жена моряка. Это притом, что у нее в доме вообще есть нечего, а в холодильние – только кусок заплесневелого батона.
Учишь ее, учишь уму-разуму, а она все равно по-своему делает, словно самой себе на зло.
Нет, Берта не может не презирать таких, как Шурка. А любит ее – как юродивых любят – из жалости и стыда за них. Так бездомную собаку хочется иногда по голове погладить – за то, что глаза у нее добрые и точно знаешь, что не укусит.
И что-то есть еще, чего Берта и самой себе не может объяснить. Словно прорезается иногда – на самом дне ее души – необоснованная, бессознательная зависть к Шурке. Знает Берта, что завидовать нечему, а что-то мучит ее, заставляет приглашать Шурку к себе в гости и давать ей советы. И самой непонятно, зачем она это делает: затем, чтобы контролировать ее жизнь или затем, чтобы погубить ее окончательно. Кажется, освободи она Шурку от своей опеки, та – чем черт не шутит – чего-то и добьется в жизни, а может, и взлетит выше Берты. Везет же иногда дуракам.
Пока Шурка уверена, что профессия проститутки – предел ее мечтаний и возможностей. Берта, может, и понимает, что подталкивает подругу к краю пропасти, но делает это не для того, чтобы быть выше, а чтобы доказать всем и самой себе, что Шурка на большее и не способна. В жизни должна быть справедливость. Берта понимает ее именно таким образом.
Чем Шурка лучше? Да ничем! Красивее, правда, и выше, и стройнее, но это дело вкуса, это на любителя. А любителей пока и не находится.
А вот взгляд у нее жуткий – просветленный какой-то, словно ее когда-то чуть-чуть задело шаровой молнией и она с тех пор отойти не может.
Нет, тяжело Берте смотреть ей в глаза. И не видеть ее тоже тяжело. Если Шурка долго не показывается, Берта сама едет к ней домой – узнает, как и что. А ничего, все по-прежнему: потрескавшийся потолок и пустой холодильник. Берта успокаивается и работает дальше, растит сына и радуется жизни. Выходит, для ее полноценного существования необходимо, чтобы Шурке было плохо. Это придает Берте бодрости и уверенности в себе. Все краски мира становятся ярче.
Такова женская дружба.

*** ОДА ЖЕКЕ ***

Как она ему благодарна! Она обязана ему всем – самой собой обязана. Он первый человек на земле, который сказал, что любит ее, что она красива, что ее невозможно не хотеть. А до него – никто не говорил ей таких слов, всем жалко было для нее даже коротенького словечка, у всех оно застревало костью в горле.
Жека внушил ей, что секс – не нудное и постыдное занятие, а самое естественное и прекрасное на свете. Он – ее первый мужчина, ее самый настоящий. Никогда не было этого мерзкого импотента Бобика. Она вернулась к той естественности, которой жила до того, как ухватилась за тонкую соломинку в надежде на соломенное будущее.
И именно за это ее любит Вангелис – за то, что она молода, красива, в меру скромна и в меру преисполнена страсти. Но если бы не Жека, была бы она сейчас перепуганной и закомплексованной идиоткой, несмотря на все рекомендации лучшей подруги. За одно его «не худей, не вздумай!» она его обожает. Она его обожает. И будет обожать всегда.
Слава Жеке – за то, что он, не закончив ничего, кроме средней школы, так хорошо был подкован в вопросах секса, проблем, комплексов и страхов женщин.
Боже, спаси и сохрани его в его дорогах! Потому что он хороший. И потому что он ей очень дорог.

Дома она рыдает. Катается по полу и рыдает. Натыкается на соску и вышвыривает в мусорное ведро – никогда! ни для одного мужчины на свете!
А вечером смотрит на Вангелиса в кафе. Между ним и Жекой несколько лет разницы, а кажется, что Вангелис лет на двадцать старше. И снова на глаза наворачиваются слезы.
– Не плачь, – утешает ее Макриянис. – Мы вышлем твоей маме денег. Я понимаю, как ей тяжело. В вашей стране люди живут очень бедно, особенно пенсионеры. Это отсталая, развивающаяся страна. Она не может быстро выйти из кризиса. Все иностранные вложения разворовываются, полученные кредиты растворяются безо всякой пользы. Везде преступность и проституция.
– Деньги – это самое большое зло на земле, – говорит Шурка, смахивая слезы.
Он задумывается.
– Впервые вижу женщину, которая не интересуется деньгами...
– Потому что их у меня нет. И никогда не будет.
Вангелис пожимает плечами. У него добрые глаза. Он смешивает с дерьмом страну, в которой живет, но глаза его не становятся от этого злыми.
Бизнес идет неплохо. Правда, возникла неожиданная проблема, с которой Макриянис не сталкивался нигде в Европе. Местные магазины берут его товар, а потом не возвращают денег. Магазины исчезают, номера мобилок не отвечают. Это научило его предусмотрительно запасаться всей информацией о возможных партнерах.
– Да, кстати, звонил этот... Никос.
– Шнур?
– Он хочет встретиться. Предлагает свою помощь.
Исчезнувшие магазины – скорее всего, его рук дело. Теперь он скажет, что может решить эту проблему, открыв собственную сеть магазинов, и гарантировать честное сотрудничество.
– Ты с ним встретишься?
– Наверное. Он очень настойчив, – Вангелис пожимает плечами.
– И как вы будете говорить?
– Не знаю. Он не говорит по-английски.
– Может быть, мне прийти?
Вангелис думает и качает головой: Шнур не должен знать об их связи.
– Если он мне позвонит – мне все равно придется здесь быть, – Шурка соображает. – Ок. Пусть лучше он мне позвонит. А ты скажешь, что не будешь против. Мне хочется помочь тебе хоть чем-то, хоть немного...
Вангелис берет ее руку в свою.
– Я очень люблю тебя, моя девочка.
В постели Шурку снова накрывает. Ей вспоминается Жека, который сейчас спит со своей женой, вспоминаются его руки, заставлявшие ее тело трепетать и искриться, и она тихонько плачет, отвернувшись от Вангелиса. Подушка промокает.
Вангелис спит тихо. Только его волосы сваливаются с лысого блестящего черепа и лежат рядом на подушке. Шурка хочет уложить их обратно и вдруг чувствует, что ее начинает тошнить до спазмов в желудке.

§18. ПРАВИЛО №14:
ОКАЗЫВАТЬ ПОСИЛЬНУЮ ПОМОЩЬ КЛИЕНТАМ

Если человек движется вникуда, ему все равно, по какой дороге идти. И ему все равно, чем он рискует, потому что сама жизнь для него не ценна. И если он сталкивается с чем-то ужасным, значит вполне этого заслуживает. К этому привела его дорога.
Шурка неожиданно столкнулась с самой настоящей опасностью. Шнур позвонил Берте, а Берта передала:
– В четыре вечера в «Шиншилле».
Шурка приходит в клуб и оглядывается. Посетителей еще совсем мало, и Шнура нигде не видно. Бармен с трудом соображает, что пришла она к хозяину. Охранник проводит ее в кабинет Шнура.
У Шнура в «Шиншилле» свой кабинет – небольшая комната со столом и диваном. Шурка садится на краешек дивана, а Шнур опирается задницей о стол.
– Ну, моя девочка?
– Что?
– Не хочешь мне помочь немного?
– А что нужно делать?
У Шнура худощавое и остроносое лицо, глаза серые – под тяжелыми веками. И взгляд тяжелый. Взгляд – как удавка на шее.
– Вот, это деловой разговор, – Шнур садится рядом и кладет руку ей на плечо.
– А это уже не деловой разговор, – Шурка скидывает его руку.
Шнур покорно опирается о спинку дивана.
– Смотри, выходит, этот грек тебя прокинул. И меня тоже. Я хочу поставить ему свои условия четко. Раз и навсегда. И хочу, чтобы помог мне верный человек. Раз уж мы не можем повлиять на него никак иначе...
– Ясно...
Больше сказать нечего. Дело-то простое, если разобраться. Шурка садится рядом со Шнуром в машину и замечает, что за ними следуют еще две иномарки.
– Для верности, – кивает спокойно Шнур.
На фабрику к Макриянису приезжают к шести часам.
– В это время он всегда проявляется...
Ждут в машинах. И Шурка ждет молча. Не поймет, похоже все это на переговоры или на бандитские разборки.
В начале седьмого появляется «рено» Вангелиса и скромно швартуется на автостоянке. Шнур выходит из авто и делает знак Шурке – идем! Ребята из машин тоже выходят, но остаются стоять в стороне. Макриянис оглядывает всю компанию и распахивает перед Шнуром и его спутницей дверь:
– Περάστε… (Проходите...)
Они снова оказываются в его кабинете и садятся в кресла перед столом.
– Σας ακούω (Я вас слушаю), – говорит спокойно Макриянис.
– Я хочу сказать, друг, что условия очень простые. И если ты до сих пор не въехал, о чем идет речь, это тебя не спасает от нашего дальнейшего сотрудничества. Чтобы твой бизнес шел без помех, тебе нужны надежные друзья...
Шнур старается говорить очень мягко. Шурка переводит, и Вангелис перебивает ее вопросом:
– Αυτός θέλει να πει ότι είναι φίλος μου; (Он хочет сказать, что он мой друг?)
– Ναι, κάτι τέτοιο. (Да, что-то в этом роде)
– Και πόσο κοστίζει αυτή η φιλία; (И сколько стоит эта дружба?)
– Он спрашивает, сколько должен платить, – переводит Шнуру Шурка.
– Ага, врубился? – радуется Шнур. – Скажи ему, что в месяц я хочу с него десять тысяч евро, пока он не раскрутился на полную катушку. Это для начала, чтобы ему было легче привынуть.
Шурка переводит о десяти тысячах.
– Τι; Τι λέει αυτός ο μαλάκας; Τόσα λεφτά πρέπει να πληρώνω κάθε μήνα; Και τι θα κάνει αυτός ο πούστης; Θα μετράει και θα μαζεύει τα λεφτά μου; Ρε, γαμώ το! Τι είναι αυτή η χώρα; Τι γίνεται εδώ, ρε; (Что? Что говорит этот пидарас? Каждый месяц я должен платить такую сумму? А что будет делать этот пидор? Считать и собирать мои деньги? Э, еб твою мать! Что это за страна? Что здесь делается?), – вспыхивает Вангелис.
Шурка не переводит.
– Βαγγέλη, μη φωνάζεις (Вангелис, не кричи), – просит грека.
– Πες του ότι θα πάω στην αστυνομία! (Скажи ему, что я пойду в полицию!), – предупреждает тот.
– Δεν μπορείς (Ты не можешь), – качает головой Шурка. – Αυτός ο ίδιος είναι και αστυνομία, και νόμος, και Σύνταγμα. Καταλαβαίνεις; Τωρά πρέπει να συμφωνήσεις… (Ты не можешь. Он сам и полиция, и закон, и Конституция. Понимаешь? Сейчас ты должен согласиться...)
– Και μετά; (А потом?)
– Θα δούμε… (Посмотрим…)
– Όχι. Είναι αδύνατον (Нет. Это невозможно), – отрезает Макриянис.
Шнур наблюдает молча.
– Ну, че он орет? – спрашивает, наконец.
– Говорит, что это невозможно.
– Скажи этому чукче, что он не на базаре торгуется. Это возможно, потому что все платят. А могилы тех, кто отказался, я могу ему показать – за дополнительную плату. И эта сука будет платить, как все. А иначе я его бизнес зарублю на корню. И его самого – тоже.
Шурка молчит. Вангелис смотрит на Шнура, потом переводит взгляд на Шурку.
– Κατάλαβα τι είπε. Ότι θα έχω προβλήματα με την επίχειρηση μου εδώ… (Я понял, что он сказал. Что у меня будут проблемы с моим бизнесом здесь).
Шурка качает головой:
– Όχι. Είπε ότι θα σε σκοτώσει… (Нет. Он сказал, что он тебя убьет...)
Теперь молчит Вангелис. Потом спрашивает обреченно:
– Πρέπει να απαντήσω «ναι»; (Я должен ответить «да»?)
Она кивает.
– Εντάξει. Μετάφρασέ το. (Хорошо. Переведи это).
– Он согласен платить, – говорит Шнуру Шурка.
– У него и не было другого выбора, – Шнур поднимается и вежливо протягивает на прощанье руку. – До свидания, господин Макриянис.
– Να πας να γαμηθείς, μαλάκα! (Пойди заебись, пидарас!) – прощается Вангелис.
Шурка выходит следом, потом просит Шнура высадить ее в городе и долго-долго сидит в снегу на скамейке. Собирает остатки разорванных мыслей.
Всю ночь она не спит – раскачивается, сидя на диване, из стороны в сторону и думает, как помочь Вангелису. А потом думает – какого черта ему помогать? Он не обеднеет от этих десяти тысяч. И от ста не обеднеет. Абсолютно...
И уже когда начинает светать, падает поперек дивана и засыпает.

Будит – резко – звонок в дверь. И она понять не может, успела уснуть до этого дребезжания или только закрыла глаза.
– Почему спишь днем? – спрашивает Савва.
Он стоит, как обычно, прислонившись к перилам, сунув руки в карманы кожаного пиджака и глядя на нее с улыбкой. На улице уже совсем светло. Яркий зимний день. Снова...
Шурка приглаживает руками волосы.
– Проходи...
Он входит и оглядывается на нее.
– Хочешь, поедем куда-нибудь «чай пить»?
Она мотает головой:
– Нет, не хочу. Садись, Савва. Объясни мне лучше, зачем приходишь...
Он садится на единственный стул посреди комнаты.
– Просто. Не трахаться, не бойся. Ты очень красивая. Хочется на тебя смотреть. И поговорить с тобой можно. Спокойно с тобой.
– Да ты что? – смеется Шурка исчерпывающему ответу.
– Правда, просто так. Просто так, – Савва по-детски дергает массивными плечами. – Ты на других не похожа.
– Бред, – говорит опытная Шурка. – Все женщины одинаковы. Все проститутки.
Савва тоже начинает улыбаться.
– Не люблю проституток. Никакой души в них нет.
– А в тебе есть душа?
– Раз болит, значит, есть.
– Ты бандит, Савва?
Он молчит. Кажется, думает. А контуры оружия оттопыриваются под одеждой.
– Да, бандит. Как бы тебе это объяснить? Это давняя традиция...
– Бандитизм?
– Ну, смотри. Думаешь, богатыри не бандитами были? Пиздили всех направо и налево, Змея Горыныча натягивали по самые помидоры. Илья Муромец весь лес тогда держал. То же самое было, что и теперь. Это и есть порядок для Руси, – убежденно говорит Савва.
– А ты, похоже, и есть Илья Муромец – с мобильником и пейджером, – догадывается Шурка. – А Шнур твой – Добрыня Никитич. А Костик твой – Алеша Попович. Так?
– Откуда всех знаешь? – удивляется Савва.
– Люди говорят. А скажи, Савва, требовать с честных иноземных бизнесменов такой побор каждый месяц – это тоже порядок для Руси?
Савва молчит.
– Обдирать людей – это порядок?
– Эти сделки – на взаимовыгодных условиях, – отвечает, наконец.
– Кошелек или жизнь? – уточняет Шурка.
И снова Савва задумывается.
– Какую сделку имеешь в виду?
– Просто говорю.
Он поднимается и начинает ходить по комнате.
– Сделки с иностранцами? Ты не просто говоришь. Давай по правде...
– Про Макрияниса и женское белье «Ивони» слышал? – спрашивает Шурка.
– Нет, – Савва пожимает плечами.
– А Шнур слышал.
– А ты откуда знаешь?
– Переводчиком при нем была. И клялась, что никто об этом не узнает. Но, по-моему, ты тут весь лес держишь, а не Шнур...
Савва садится снова и долго молчит. Думает о Шнуре и об этой девочке. Зарвался Шнур – сам все решает. Четвертует Куликово поле и себе в карман кладет кусками. И девчонка очень попасть может.
– Откуда Шнура знаешь? – спрашивает у Шурки.
– Столкнулись как-то...
– Где?
– Не важно, Савва. Просто столкнулись.
– Не в его кровати?
– Нет.
– Это точно? – переспрашивает он. – Потому что я с чужими шлюхами дел не решаю.
Шурка пожимает плечами. Савва, по-своему, прав, конечно. Мало ли что можно наплести. Только очень уж грубо. Ну, не от этого человека требовать деликатности...
Шурка смотрит в его лицо и видит, что недавняя печаль не ушла, а залегла на нем тенями – в глазах, в жесткой линии сжатых губ, в запавших щеках.
– Ты очень красивый, Савва, – говорит вдруг Шурка.
Он не слышит. Думает о своем. И ей снова кажется, что это ее мальчик – один-единственный на всем белом свете, с которым у нее ничего – никогда – не будет.

§19. ПРАВИЛО №15:
НИЧЕГО НЕ БОЯТЬСЯ

– Не бойся, ничего не случится. Никогда ничего не бойся. Ничего плохого не произойдет. Все будет очень хорошо. Чудесно. Все будет замечательно.
– Я не боюсь, – говорит Вангелис.
– Молодец. Не надо бояться. Это такая жизнь... Наша жизнь...
– Ужасная жизнь.
– Нет, обычная, – смеется Шурка. – Наша обычная жизнь.
Вангелис молчит.
А после секса им всегда становится весело. Шурка уже вполне приспособилась к нему и к сексу с ним. Ничего, нормально, если не открывать глаз. Привыкла к сладкому запаху его одеколона и мягким рубашкам от Ив-Сен Лорана. А у Жеки и одеколона-то не было. И она так и не успела ему подарить. Стоит на полке – напоминанием о том, что давно ушло.
К тому же Вангелис регулярно осведомляется, нашла ли она работу, и после ответа «нет» обычно дает ей деньги: «Я понимаю, в каком ты положении». И она уже привыкла к своему положению, и оно даже стало ей нравиться.
А после секса им обоим смешно. Оттого, может, что оба довольны тем, что имеют, и не ищут ничего другого. Вангелис доволен тем, что встретил ее, а она довольна своим положением содержанки.

Берте же неожиданно звонит Шнур. Берта передает Шурке трубку, и та уже не рада, что оказалась рядом.
– Ну, как там наш иностранец? – спрашивает Шнур мягко.
– Не знаю, – говорит Шурка. – Я его не вижу.
– А как Жека?
– Не знаю, – повторяет она. – Я от него ушла.
– А я знаю. Он даже мыться перестал, не то, что бриться. С чего это ты так решила?
– Нашла другого. Хороший мальчик. Люблю его. Поженимся.
– Ну-ну, – прощается Шнур. – Бывай.
Лгать неприятно. Шнур обязательно передаст Жеке, что она нашла молодого, лучше, чем он, и любит его. Получится, что она обманывала Жеку, говоря о своей любви, потому что любовь не проходит так быстро. С другой стороны, если Жека узнает, что она ушла к женатому мужику, еще старше, чем он, только ради денег, он убедится, что она, действительно, проститутка, а ее сердце протестует против этого. Хотя, на самом деле, выходит, что это так...
Ничего не бойся. Не бойся. Не бойся. Все будет не хорошо и не плохо, но как-то будет. Жизнь вовсе не страшная штука – ты не успеваешь испугаться, пока живешь.
Радуйся каждому прожитому дню. Радуйся. Радуйся. И Шурка радуется, что вовремя ушла от Жеки, и что разрыв уже не так болит. Радуется, что нашла общий язык с Вангелисом, и что он ей помогает. Радуется, что Берта вдруг перестала давать ей советы, а стала смотреть сквозь нее, как сквозь призрак, чудом задержавшийся среди живых людей. Радуется, что Шнур пока ни о чем не догадался. Радуется, что приходит Савва. Это самая болезненная радость – до рыданий, до взрыва пульса.

И вдруг звонят в дверь – и входит вовсе не Савва, а Шнур. Шнур, который каким-то образом узнал ее адрес.
– Зачем ты так со мной, девочка? – спрашивает мягко.
Шурка вжимается спиной в стену, прекрасно понимая, что он может сделать с ней все, что угодно, и пытаясь угадать, что он узнал из того, что мог узнать, и на что решился.
– Как?
– Тебя же видят в городе с греком. Мои же ребята, которые его пасут, и видят. А ты мне такую херню городишь…
Шурка пожимает внезапно озябшими плечами.
– Я боялась, что ты Жеке скажешь. Он – дурак. Еще прибьет меня.
– Да мне срать на твоего Жеку! – взрывается Шнур. – Мне не нравится, когда лохи меня вот так прокидывают и думают, что очень хитромудрые!
– Я же уговорила его платить. По-хорошему уговорила. Ты сам видел, – напоминает она. – Я не прокинула тебя.
Шнур задумывается. На его вытянутом лице ничего не отражается. И Шурка понимает, что других претензий к ней у него пока нет. Ничего не бойся!
– Откуда ты адрес узнал?
– Позвонил твоей подруге да и узнал. Делов-то, – отвечает он рассеянно.
Садится на скрипящий диван и проваливается в пружины.
– Что еще? – вежливо осведомляется Шурка.
– Думаю, трахнуть тебя что ли...
– Не надо. У меня месячные, – находится Шурка.
– Ну, тогда хоть отсоси. Или зубы болят? – скалится Шнур.
– Болят.
Он молчит. Смотрит на нее. И чем дольше смотрит, тем тяжелее становится его дыхание.
– Ко мне сейчас подруга придет. Ты, это, давай на выход, – намекает Шурка.
– Пусть приходит – вместе развлечемся!
Шурка замолкает.
– Девочка моя, – вздыхает вдруг Шнур. – Чего ты так выеживаешься? Ты же – блядь, шалава, как все остальные. Что ты такое о себе думаешь? Что писаная раскрасавица? Да будешь подыхать на вокзале и сосать за полкопейки. Еще и не даст никто, слышишь? Я тебя к греку пристроил, я. И так ты мне отплатила! Не знаешь, с кем связалась, моя хорошая. Да завтра твои кости звери в зоопарке съедят и мне спасибо скажут. А от твоего грека мокрого места не останется. Кто он тут такой? Кому он нужен? Тут я хозяин. Я решаю, кому тут жить и сколько кому платить за то, что он коптит мне воздух.
Шурка кивает.
– Верю.
– Ну? – спрашивает Шнур, расстегивая ремень на брюках.
– У меня стоматит. Чесаться будет.
– Ничего, почешу.
– Да пошел ты! Пошел ты в жопу! – взрывается Шурка. – Говорю, не могу, значит, не могу. Мало тебе шлюх что ли?
Он поднимается и идет к ней.
– Шлюх много не бывает.
И в тот же миг Шурка оказывается в его лапах. Чувствует его цепкую хватку и леденеет от его пальцев. Шнур стаскивает с нее брюки, прижав ее спиной к стене, когда раздается стук в дверь.
– Эй, Шнур? Эй, Шнур, ты там?
Скорее всего, поднялся кто-то из охраны. Шнур в расстегнутых штанах распахивает дверь.
– Какого дьявола?!
– Малой звонил. Выловил-таки Буланова. Тебя ждут.
– Пусть ждут!
Шнур оборачивается к Шурке. Она, успев вооружиться кухонным ножом, ожидает только его первого шага.
– За что же ты меня так не любишь, моя девочка? – смеется Шнур.
Он одним прыжком оказывается рядом, стискивает ее запястье, и нож вываливается из разжатых пальцев. Шнур обхватывает ее губы удушающим пылесосным поцелуем – и отпускает ее. Застегивает ремень. Шурка, силясь совладать со свистящим дыханием, смотрит парализованно.
– Весело с тобой, аж встал, – говорит Шнур. – Да некогда сейчас. Надо одного козла распросить подробно. Я вернусь потом. Ты пока подмойся и зубы подлечи. И попку смажь вазелином. И уши закапай. Я скоро приеду.
Шурка падает на пол, словно пристреленная звуком хлопнувшей двери. Потом хватает вещи, кое-как одевается и едет к Вангелису.
– Давай пойдем куда-то... Где много людей, – просит слезно.
– Ты же не любишь, когда шумно, – недоумевает тот.
Шурка ничего не может объяснить. Пьет в ночном клубе мартини и думает, куда пойдет потом. К греку – бесполезно: Шнур и его может стереть в порошок. Ничего не бойся!

§20. ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ: ЖЕКА

Жеке сорок шесть лет, рост – сто семьдесят два сантиметра, вес – сто два килограмма, размер ноги – тридцать девятый, и со стороны он похож на упитанного Винни Пуха, дожившего до среднего возраста с опилками в голове. В молодости был Жека симпатичным взрывным парнем, а сейчас – облинял, лицо потемнело, голова полысела, и живот стал тянуть к земле.
Когда она ушла, Жека сразу понял, что жизнь кончилась. Раньше от него никогда не уходили женщины, и все дорожные шлюхи вешались на него гроздьями. Но она сказала: прощай! Первая женщина, которая его бросила... Первая, которую он любил с такой страстью.
Если бы что-то было плохо, если бы она жаловалась, пилила его или пыталась надавить в чем-то, это было бы объяснимо. Но все было хорошо, она говорила, что любит его, а потом встретила какого-то недомерка и в один миг все оборвала. Что она с ним сделала? Отняла все. Убила его.
Ни жена, ни дети, ни новый дом не заменят ее. Это совсем другое. Это вообще параллельный мир. Так Жека чувствует, хотя и не может этого выразить словами. Только не бреется и зубы не чистит. Пил бы – да в завязке. Только курит без продыху. Как он ее любит!.. И как ему больно!.. Убил бы ее – только бы никому не досталась, чтобы никто не прикасался к ней, не играл с его игрушкой так, как играл с ней он.
Жеке не сидится дома и в кабаках ему тошно. По инерции он идет на квартиру Шнура и падает на диван. Вот здесь лежала она... Его девочка... Его Шурочка... Сердце Жеки обливается закипающей от отчаянного бессилия кровью, и душа рвется на части. Он гладит руками одеяло, которым она укрывалась, прижимаясь к нему...
Неожиданно является Шнур, чтобы забрать ключи.
– Дрочишь тут, Жека, что ли? Матрац, матрац, дай еще раз?
Жека отдает ему ключи и отворачивается.
– Убиваешься? – скалится Шнур.
– Не ожидал я, что она меня так кинет...
Жека садится на диван и обхватывает голову руками. Шнур смотрит удивленно.
– Из ума выжил? По каждой шлюхе будешь поминки справлять?
Жека вскакивает.
– Она не шлюха! Она чистая девочка! Замуж хотела – вот и бросила меня...
– Куда? Замуж? Бабла она хотела – и ничего больше. Спуталась с этим греком – он ей башляет. Тут просто все, Жека.
– С каким греком? – глаза у Жеки округляются.
– С тем, к которому я ее приставил. Еще и меня прокинуть хотела – мол, он не повелся. А сама с ним по ресторанам вышивает, твоя девочка, – Шнур ухмыляется. – Ну, я объяснил ей, что нельзя меня обманывать. Нехорошо это. Сегодня – некогда мне этим заняться, устал. А на днях – я ей растолкую, что за такие фокусы обычно по кругу пускают.
– Он же старый мужик, – не может понять Жека. – И женатый. Грек вонючий.
– Бабло не воняет, слышал? С тобой она чего ради зависала? Ради любви? Она – проститутка, Жека. А ты – старый болван.
Шнур равнодушно пожимает плечами.
– Сидишь тут теперь, сопли жуешь...
– Я ее убью!
– Убей, – разрешает Шнур. – Только грека не трогай – с него навар хороший будет. Так вот.

Жека снова садится за руль. Снег бьет в лобовое стекло. Мыслям в голове зябко. Сплошная бесприютность. И холод собачий.
Что теперь делать? Выходит, что сам Жека и виноват: не давал ей денег, не купил ей квартиру. Правда, с деньгами сейчас туго... Но чтобы вот так – безо всякого сердца. Взять и уйти...
Убить ее – убить! Или поговорить хотя бы... Жека звонит Берте, и та отвечает сухо:
– Евгений, не морочьте мне голову. Я не знаю, где вам ее искать.
Около получаса Жека думает, кто такой Евгений. Как-то непривычно звучит его паспортное имя. Все говорят – Жека. Девчонки в дороге просятся в машину:
– Жека, подкинь...
Жена дома вздыхает, глядя на него:
– Что, Жека, опять неприятности?
Да, сплошные неприятности. Где ее искать в городе? Жека снова набирает Берту.
– А, это... не знаешь, где живет?
– Она просила вас ее не беспокоить, – отрезает Берта.
– Понятно...
Что тут скажешь? Понятно... Изменила ему – растоптала его сердце. Действительно выходит, что проститутка. Только не встречал он таких раньше. Или, правда, моложе был – не так чувствовал.
Снег заносит машину. Залепляет стекла. И Жеке кажется, что он умер, а над его могилой растут сугробы.
Жеку всегда любили женщины. Для этого ему не нужно было пользоваться ни интеллектом, ни духами. Вот таким, каким он был, его принимали с распростертыми объятиями. Многие его приятельницы, которые работали только с иностранцами, точнее «под иностранцами», часто звали его просто для того, чтобы вспомнить «русский секс», накрывали ему стол и угощали водкой. Проституток он никогда не любил, это правда. Врожденная брезгливость отталкивала его от женщин подобного рода. Может, Жека всегда чувствовал, что одна из них разобьет ему сердце – самым гадким образом: уйдет к другому.
С другой стороны, разве проститутки уходят «к другому»? Это же их работа, их ритм, их жизнь. И Жека вдруг понимает, что она могла и не уходить от него, и не говорить ему об этом греке, все равно Жека ночует дома, а она – сама по себе. И даже лучше было бы, если бы она ничего ему не сказала. Они продолжали бы встречаться. И Жека продолжал бы ее любить...
Его машина, принюхиваясь к снегу, сама находит дорогу к «Визиту», потом еще к разным клубам, но Жека нигде не замечает знакомой фигуры.
Он ездит в снежной темноте по городу и ищет ее. А найти любимую женщину в огромном городе в снегопад очень сложно. Тем более, женщину, которая тебя не любит...
И вдруг около центральной клиники на скамейке Жека замечает сидящего человека. Его женщина сидит в снегу и не смотрит по сторонам. Но Жека узнает ее сгорбленную фигуру – сердцем.
Хочет сказать ей что-то ужасно злое, а вместо этого поднимает ее из сугроба.
– Что ж ты в снегу сидишь, любимая?
Она вскидывает безумные глаза.
– Жека? Ты?
– Ты что тут делаешь? – не может понять Жека.
– Жду, пока клиника откроется. Посижу у Берты...
Жеке и радостно от того, что он нашел ее – чудом. И больно. И убил бы...
– А грек твой где?
– Домой поехал. Ему вставать рано – на фабрику.
– Тебя не взял?
– Я не захотела.
Жека тоже опускается в снег и обнимает ее за ноги.
– А мне Шнур сказал, с кем ты... Возвращайся ко мне, а?
– Нет.
– Ничего, все равно вернешься, – произносит он глухо. – Я тебя ждать буду. Вот дом дострою – продам. Будут деньги.
– И будешь после каждого меня принимать? – спрашивает Шурка.
– Буду...
– Такую вот грязную?
– В ванной тебя помою...
И никому не смешно.
– Люблю тебя очень, – говорит Жека. – А ты такое мне сделала.
– Жить как-то надо было...
– Все равно ты хорошая, – выдыхает он. – Ты не такая, как они все...
Шурка качает головой.
– Я точно такая...

§21. ПРАВИЛО №16:
ЛЕГКО ОТВЛЕКАТЬСЯ

Берта молчит очень долго. При этом ее лицо ничего не выражает. Даже размышления не отражаются в ее взгляде.
– И до каких пор ты будешь скрываться?
– Недолго, – говорит Шурка. – Думаешь, этому Шнуру никто гайки не прикрутит? Не он весь лес держит...
Берта широко раскрывает глаза.
– Помнишь того парня, у которого невеста умерла, а он не мог от мобильника оторваться? Ну, на которого ты сказала «бандит»? Это Савва. Он у них главный.
– Ты его знаешь? – удивляется Берта.
– Знаю немного. Я сказала ему, что этот Шнур на Макрияниса и «Ивони» наехал. Это скоро решится, – заверяет Шурка.
– Как решится? – не понимает Берта.
– Как-то решится.
– А если Шнур узнает, что это ты сказала?
– Это и без меня всплыло бы. Я так думаю. Это ведь не тайна.
Берта молчит. Думает о своем.
– Шурочка, ты... меня извини, – наконец, произносит сбивчиво. – У меня ребенок. Я тебя не могу к себе пригласить.
– Нет-нет, – Шурка машет руками. – Мне есть где перекантоваться. Не волнуйся.

И когда Шурка исчезает за дверью, Берта крепко задумывается. С одной стороны, все эти события не должны ее касаться настолько, чтобы отменять прием больных. Но Берта отменяет прием и отдается размышлениям, потому что, с другой стороны, не может оставить все это без своего вмешательства. И чувствует, что тоже запуталась, что не в силах понять, как будет для Шурки... хуже всего.
Успокаивает одно – Шурка не выпутается. Она слишком глупа для этого. И ей не очень везет. Нет, определенно – у нее нет ни одного шанса.

А Шурка выходит за дверь и думает, куда бы ей податься. Идти, собственно, некуда и прятаться неохота. Устала.
К Жеке пойти нельзя, потому что все закончилось между ними, да и Шнур в любое время может его разыскать. К Вангелису тоже нельзя, потому что он и без того под прицелом и пристальным вниманием. Не ехать же к матери за тридевять земель – после стольких-то лет разлуки и коротких писем?
Шурка смотрит из больничного окна. И хотя это другая клиника, и другой больничный двор, Шурке вспоминается Савва – его ссутулившаяся фигура внизу, желтые листья у его ног и глухой телефонный голос. Наворачиваются на глаза слезы. Столько стерпел человек, столько перенес, и не жалуется, живет дальше, сцепив зубы от боли.
Нужно уметь отвлекаться от собственных несчастий. Именно для этого приходит к ней Савва, чтобы увидеть что-то совершенно другое, не то, что каждый день и изо дня в день. А ей и податься некуда – везде мерещится тяжелый взгляд человека, который ее преследует. Сложно отвлечься.
Шурка боится ходить центральными улицами и темными закоулками тоже боится. Хочет забыться, представить себе что-то хорошее, а как вообразить себе эту абстракцию, не знает. Приходит на ум только собственная квартира и работа без секса, за которую платят приличные деньги. Но как только перед глазами Шурки возникают воображаемые деньги – вся картина рассыпается.
Остаются только деньги. Именно отсутствие денег толкнуло ее на поиск другой работы, толкнуло на позорную связь с Жекой, а потом толкнуло от Жеки к Вангелису, и дальше – в лапы Шнура, готового ее убить в любой момент. С другой стороны, она не ставит деньги выше всего на свете, а просто без них невозможно.
И от них не отвлечешься. От этого нельзя отвлечься, как от самого ритма жизни, от биения сердца и вечного стука колес скорого поезда в ушах. Поезда, который торопится к концу своего пути. К финишу.
Вдруг останавливается посреди улицы – садится в троллейбус и едет домой. Возвращается с такой решимостью, словно уже бросила вызов судьбе и ей все равно, чем это закончится.
Что хорошего было в ее жизни? Пятерки на экзаменах? Да бред все эти пятерки и все эти экзамены! Сущий бред. Когда она искала работу, ей сто раз сказали «нет», и это был самый сложный экзамен, который нужно было пройти и после которого нужно было жить дальше: начинать все заново и каждый раз по-новому смотреть на свое гадкое отражение в зеркале – видеть не себя, а свою неудавшуюся, несложившуюся, потерянную жизнь. Это – словно в пазлах не хватает половины фрагментов, и без них – ничего не сложится. А их нет. И никогда не было.
Что хорошего было в ее жизни? Пузырек шампуня после получки и пачка прокладок, которые она с трудом могла себе позволить? Зубная паста, которой должно было хватить на месяц, и не хватало?
Из чего же, из чего же сделаны наши девчонки? Жизнь женщины сделана из тысячи мелочей: из туши для ресниц, из губной помады, духов, прически, одежды, колечек и сережек. И если чего-то не хватает, женщина не чувствует себя женщиной. А если ей не хватает любви, восхищения ее красотой и горячих объятий любящего мужчины, она вообще не чувствует себя живой...
Шурка только с Жекой впервые почувствовала себя не бесхозным бревном, а по крайней мере существом женского пола. Конечно, не похвастаешься такой связью, но перед самой собой ей не стыдно. А что? Это другие в шестнадцать лет уже все и всех перепробовали, а Шурка в свои шестнадцать лет за книжками сидела, чтобы пятерки на экзаменах получать.
Мысли кружатся в голове хаосом снегопада. Шурка выходит на своей остановке и идет домой. По крайней мере, можно никому не открывать дверь. Не будет же Шнур срывать ее с петель? Дом большой, все слышно, кто-то может и в милицию звякнуть.
А если придет Савва, Шурка это почувствует. Потому что он стучит в самое сердце: тук-тук. И сердце замирает и рассыпается на битые стеклянные крошки – больно. Странное чувство связывает ее с этим парнем – чувство глубокой и непроходящей боли. Больно за него, за его жизнь, за все его несчастья, и особенно за то, что дворничиха обмела его метлой. И больно за себя, за то, что она смотрит в его глаза и видит свое отражение – не как в зеркале, а как в зазеркалье: видит себя красивой, умной, доброй и глубоко порядочной девушкой. Видит не себя...
Почему совершенно незнакомый человек кажется ей родным? Нет ответа. Он ведь ни разу не сказал даже, что хочет ее, или что она ему нравится. Он тоже видит в ней что-то свое, и даже не подбирает слов, потому что этого он ни себе, ни ей не объяснит.
Такая история. Сидит Шурка на диване и раскачивается из стороны в сторону, чувствуя под собой впивающиеся голые пружины. Чем бабка на этом диване занималась? Может, он помнит еще ее знойную молодость? И жалко Шурке становится своей молодости, которую ничто не озаряет, кроме блестящей лысины Вангелиса.
И Шурка знает, что нельзя быть недовольной самим укладом, потому что она сама его выбрала, и до Вангелиса ей было хуже, чем потом с ним. Но жутко от того, что она должна надеяться на то, что, в принципе, маловероятно – на то, что Вангелис разведется с женой, разделит с ней все свое состояние и фабрики, уладит отношения с дочерью, женится на Шурке, и они будут жить счастливо... Это очень сложное счастье. Но даже такое счастье проще, чем выйти замуж за неженатого, молодого и красивого парня. Это вообще утопия. Это антиреальность. Это то невозможное, чего судьба никогда не допустит.
Шурка сидит и думает не о себе, не о той ситуации, в которую попала, не о Шнуре, а об этом парне, который возникает в ее квартире, как фантом – как тень из зазеркальной антиреальности. И ей хочется только одного – дотронуться до него, чтобы убедиться, что он на самом деле существует.
И вдруг Шурка чувствует, что щеки начинают гореть и внутри все теплеет. Мысли о Савве приобретают вполне отчетливые очертания эротических фантазий.

§22. ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ: РАЗБОРКИ

У Саввы эта «Ивони» не идет из головы. Послал Костика на разведку, выяснились интересные вещи, на которые раньше никто как-то и внимания не обращал.
«Ивони» – марка с мировым именем. И этот Макриянис – известнейший модельер и признанный мастер в своей области. И капитал там крутится такой, какой, в принципе, нельзя было и предположить. Вся Европа носит «Ивони». На каком-то фуршете Кулик даже Макриянису руку пожимал, тогда еще не успев оценить размеры его прибыли. Он и сейчас еще не успел. А Шнур уже стрижет его жирных овечек.
Может Савва и не стал бы ввязываться (своих проблем по горло), если бы Шурка так все не описала. А теперь он видит, что не по понятиям вышло – не имел права Шнур так круто наезжать на иностранного бизнесмена, тем более – переходя боссу дорогу. Это как метнуться на встречную полосу и запарковаться быстрее всех на чужом месте. Нагло это чересчур. Так не делается. Если бы сейчас Савва сказал об этом Кулику – полетела бы умная голова Шнура с его неумных плеч.
Савва не скажет, ясно. Но со Шнуром поговорить надо – так, по-братски, чтобы тот расслабился немного и не отпугивал иностранных инвесторов, прикрываясь именем босса. Для структуры – нездорово это. Не на пользу.
Шнур вообще напряженный ходит, словно сунул два пальца в розетку и обратно – никак. На пацанов рычит и матерится без умолку.
– Эй, Шнур, притормози-ка, – Савва задевает его плечом в коридоре Куликовской компании. – Тема есть.
И глаза Шнура в сумраке коридора отдают сталью.
– Что за тема? Спешу я.
Но Савва выводит его из офиса, и Шнур покорно останавливается на крыльце.
– Ну?
Савва прищуривается.
– Послушай, друг, мы с тобой не первый год вместе рыбачим...
– Ну? – Шнур напрягается до трехсот вольт.
– Я в твоих карманах не считаю – не вопрос. Дело в другом. С иностранцами дела может вести только Кулик, и ты об этом знаешь. И если он не ведет с кем-то дел, значит – и не нужно. Это вопрос стратегии и политики нашей структуры.
– Ты о чем конкретно?
– Об «Ивони», – прямо отвечает Савва. – Сейчас ты на этого грека наехал, а завтра он на всех углах начнет трезвонить, что в нашей стране его притесняют и травят его бизнес, что закон его не защищает, и правительство его не бережет. А если бы он прочно встал здесь на ноги – он потом нас бы еще и благодарил.
– Положил я на его благодарность! – взрывается Шнур. – А если он будет пиздеть на каждом углу, я его быстро заткну. В два счета!
И Савва берет его за пуговицу пиджака.
– Коля, не кипятись. Чего ты? Он же не на углах пиздеть будет, он найдет, куда пойти. Это дело рисковое, и соваться тебе в него не нужно было. Не по понятиям это. Так не делается. Я – в стороне, ясно. Но мой тебе совет – попустись немножко, остынь. Пусть этот грек чуть оклемается...
Шнур резко отступает, вырывая пуговку из рук Саввы.
– А до тебя как докатило-то? Или ты свои проблемы уже расхлебал?
Теперь и Савва делает шаг назад.
– Докатило, как видишь. Земля круглая, мир маленький, а столица – еще меньше. И если ты не притормозишь, до Кулика тоже докатит.
– Что?!
Савва отвечает спокойно, скрывая внутренне раздражение за деланным равнодушием:
– Дальше – тебе решать. Мой совет – съезжай с «Ивони». И как можно скорее.
Шнур смотрит колючим взглядом, в котором мелькают купюры, как в игральном автомате. Сейчас он снова теряет. Теряет... Теряет...
Мысль одна: как Савва докопался до этого, если по уши в собственном дерьме? Не иначе, как кто-то удружил Шнуру и стукнул. Кто? Кто из пацанов знал все об «Ивони»? Ну, допустим, знали. Но не знали же, что это его личная инициатива – им-то что? Ребята особо не раздумывают, куда и зачем едут. Достаточно и того, что Шнур приказал…
Савва резко отворачивается и идет к авто. А Шнур продолжает стоять и думать...
Нет, пацаны не могли стукнуть Савве. Не похоже... Другой кто-то. В принципе, Шурка могла бы, если бы знала входы-выходы. Но она не в курсе. И сам грек мог бы, но это еще сложнее – он же грек, чурка, ни хрена объяснить толком не может. Его если и будут слушать – то только в правительстве, а если Кулик пока не знает, значит, это не сверху идет, а снизу.
Шнур прикладывает руку ко лбу. Где же собака порылась? Непонятно. Пришла беда, откуда не ждали. Он садится в машину и едет по заснеженной трассе. Эх, оттянуться бы... Разобраться бы с этой девкой... Ждет она его, интересно?
Шнур набирает номер Берты и слушает долгие гудки. Где эти проститутки?
– Алло, – слышится, наконец, женский голос. – Это вы, Николай?
Высветилось, – догадывается Шнур и интересуется как можно мягче:
– Не знаешь, Шура дома?
Похоже, его мягкий тон вызывает удивление.
– Скорее всего, дома, – отвечает Берта. – Послушайте, Николай... Мы с вами не знакомы, но я испытываю к вам искреннюю симпатию.
– Чего? – Шнур насилу вписывается в поворот.
– Речь идет о ваших отношениях с Шурой. Я хочу вас предупредить, что этому человеку нельзя доверять...
Шнур тормозит у обочины, продолжая слушать воркующий голосок незнакомой женщины.
– На Шуру, простите меня за откровенность, нельзя положиться ни в каком деле. Это очень легкомысленный и несерьезный человек. То же самое и по поводу вашей «Ивони»...
– Какой «Ивони»? – поражается Шнур.
– Я говорю о вашем бизнесе, Николай, – уточняет Берта. – О ваших деловых сделках, о которых ей не следовало бы распространяться...
– Подожди, девочка, тебя как звать? – спрашивает Шнур, уже сообразив, к чему ведет разговор эта «подруга».
– Это не имеет значения, – обрывает та. – Я просто хочу вас предупредить, что ваша переводчица обсуждала ваши дела с человеком по имени Савва. Говорит это вам о чем-нибудь?
– Говорит, – выдыхает Шнур в трубку.
– Впредь, Николай, будьте осторожны, – заканчивает Берта.
– Понял. От меня что нужно?
– В каком смысле? – не понимает та.
– Сколько хочешь за инфу? – уточняет Шнур.
– Я знаю, что вы честный человек. Я просто хочу вас предупредить, – повторяет она в третий раз и отключается.
– Понял, – проговаривает Шнур в ответ на гудки мобилки.
Снова выруливает на трассу, прямо навстречу снегу. И невольно нащупывает в кармане связку ключей и отмычек.
Злость ослепляет белой снежной пеленой, окутывает машину и несет ее куда-то с бешеной скоростью. Скорость нарастает. Снег бьет в лобовое стекло. Дорога теряется в метели.

§23. ПРАВИЛО №17:
НЕ ОТКРЫВАТЬ ДВЕРЬ НЕЗНАКОМЫМ

Ни в коем случае нельзя открывать дверь незнакомым. И знакомым, которые хотят тебя убить, тоже нельзя. Шурка сидит за замкнутой дверью и чувствует себя не очень уютно.
Вечером раздается стук в дверь. Очень требовательный стук. Потом – голос Шнура:
– Открой, моя девочка...
А потом что-то начинает щелкать в замочной скважине. Шурка подскакивает и подпирает дверь плечом. Нет сил кричать. Нет телефона, чтобы звонить в милицию.
Ужас сковывает тело.
Шнур отодвигает ее вместе с дверью и входит. Хватает за руку и тащит за собой в зал.
– Присядь, Шурочка...
Останавливается над ней, перекладывая пистолет из руки в руку.
– Поговорить с тобой хочу, дрянь ты такая!
Шурка слегка приходит в себя. Раньше он просто хотел с ней развлечься, а теперь – хочет поговорить. Может, у нее еще есть шанс выжить? Только нужен ли ей этот шанс?
– Похоже, ты совсем не понимаешь, во что влипла. Ты не знаешь, кто я? Кем ты думала меня напугать? Саввой?
Шурка чувствует себя мертвой. Это дикое состояние. Сначала холодеют ноги и руки, сложенные на коленях. Потом застывает все внутри, и перед глазами опускается туман.
Шнур, с трудом подавляя в себе ярость, продолжает, глядя на ее опущенную голову:
– А ты знаешь, кто я такой? Твой Савва передо мной фраерок завалящий! Он мне не мать родная и не закон! Ты же, блядь, не могла до этого дойти своими мозгами – поспешила стукнуть на меня своему дружку.
И вдруг Шурке кажется, что внутри нее снова начинает биться ниточка пульса: тук-тук... И снова: тук-тук. Это удары чужого сердца. Это чужие шаги за дверью.
Шурка понимает, что в прихожей кто-то есть, что вошел кто-то третий – слушает все безмолвно, но низачто не даст ее в обиду. Не даст ей умереть...
Она поднимает на Шнура светлые и влажные глаза.
– Ага, сука, соображаешь! – кивает ей Шнур. – Так вот я тебе скажу, что я тут главный, а Савва твой – дерьмо в проруби. Болтается без дела и не тонет. Ну, ничего. Притопим. Частями: бабу его уже вот грохнули. Правда, и машину хорошую пришлось притопить, но ради доброго дела – ничего не жалко. Еще бумажек соберем о его ворованых бабках – и пойдет на дно твой Савва. Босс сам от него откажется. Так что, моя девочка, хуевого заступничка ты себе нашла. И про «Ивони» зря ему растрепала...
– Ничего я не трепала, – вставляет вдруг Шурка.
– Не пизди! Он сам мне сказал, – обрывает Шнур.
И тогда Савва входит в комнату и останавливается спокойно в дверях.
– Этого я не говорил.
Шнур оборачивается судорожно. Савва держит в руке тупоносый маленький пистолет, контуры которого Шурка привыкла угадывать под его одеждой.
Выражение лица Шнура резко меняется – словно бешеная ярость расплющивается от удара о стену. Он лихорадочно пытается сообразить, что мог слышать Савва из того, что было только что сказано.
– Да, вот, со своей девкой порешать не могу, – Шнур пытается улыбнуться. – А ты – к ней – на очереди?
Савва тоже криво улыбается.
– Это, Шурочка, не знал, что ты тут бордель устраиваешь, – продолжает Шнур, обращаясь к Шурке.
Улыбка Саввы не меняется. Шурка смотрит на него и чувствует, как его сердце торопится к своему взрыву. Тикает часовая бомба.
– Ясно, – произносит он глухо. – Так и выплыло. Случайно...
– Да ты что, Савва?! – Шнур еще пытается что-то сказать, а потом вскидывает руку с оружием.
Звучит выстрел. Это очень резкий звук, заполняющий в один миг все пространство внутри маленькой комнаты. Звуку тесно в четырех стенах, он пытается вырваться наружу, врезается в стекла и рассыпается.
Шурка не понимает, кто выстрелил. Но она смотрит на Савву и видит, что тот продолжает криво улыбаться, в то время как тело Шнура оседает на пол, и под ним расползается кровавая лужа...
Еще с минуту Шурка слушает самую тихую тишину в мире, наступающую после выстрела, а потом всматривается в то, что еще минуту назад было Шнуром, оскорбляло ее и угрожало убить.
– Он мертвый?
Савва делает шаг к ней и прячет оружие.
– Он умер? – снова спрашивает Шурка.
Савва достает мобилку и набирает номер.
– Костик, подъедь за мной: Суворова, сто тридцать – сорок девять. И ребят захвати – пусть приберутся тут немного. Да, пакеты. Короче, потом. Я тебя тут жду. Давай...
Подходит и берет Шурку за руку.
– Собери вещи. Не надо тебе тут оставаться.
– Мне идти некуда.
– Одевайся-одевайся, – говорит Савва. – Я тебя в отель отвезу. Переждешь немного. Ничего не будет. Тебя не коснется.
Шурка все смотрит на тело Шнура, упавшее, как-то скрючившись, на ковер посреди комнаты.
– Мне страшно, Савва, – говорит тихо.
– Ты сюда не вернешься. Найдем тебе что-то. Не бойся. Он нас... предал. Все кончилось. Это вообще не твоя проблема. Забудь...
Шурка одевается в молчании. И в молчании Савва отвозит ее в отель «Олимпия» и снимает ей номер.
– Я сейчас вернусь туда. А потом приеду – посмотрю, как ты. Не нервничай. Телевизор включи.
И уходит. И Шурка ощущает пустоту внутри себя, в то же время – пустую, тупую, невесомую легкость. Чувствует, что ей больше ничего не угрожает. И еще – что она больше жизни любит человека, который ее спас.
Потом лежит поперек кровати и смотрит в черный экран невключенного телевизора. Не хочется нарушать пустоты.

Он возвращается в половине первого ночи.
– Что? – боязливо спрашивает Шурка.
Савва проходит и сбрасывает пальто.
– Ничего. Ребята квартиру вымыли. И с боссом поговорил.
– Нормально?
– Вполне... А ты не спишь? Есть хочешь?
Она мотает головой: не может есть.
– Я спать хочу, Шура. Я домой не поеду, – говорит Савва.
– Оставайся. Конечно...
И снова Шурка не понимает, что он имеет в виду. Похоже, не хочет ни секса, ни ее тела, ни теплоты ее постели. Он выключает свет и раздевается, а Шурка смотрит, загипнотизированная магией движений его мускулов и четкими, молодыми контурами его фигуры в темноте. Он ложится в постель, а она продолжает стоять посреди комнаты, словно подсматривает в окно за посторонним человеком.
– Иди ко мне, не стой так, – говорит он.
И Шурка, не зная, что делать, и дрожа от холода, тоже раздевается и ложится рядом с ним. И оттого, что она мечтала об этом так долго, и оттого, что это произошло так скомканно, после совершенного на ее глазах убийства, и оттого, что это все-таки произошло, она начинает плакать и слезы текут по вискам на подушку.
Савва обнимает ее и привлекает к себе.
– Чего ты? Из-за Шнура?
– Нет, – выдыхает она.
– Из-за меня? Не хочешь меня? – спрашивает он снова.
Она молчит. Чувствует себя девчонкой, которая впервые оказалась в постели со своим парнем, ничего не умеет и боится отдаться собственным ощущениям.
– Любимая моя, не плачь, – произносит вдруг Савва. – Я сам сейчас зареветь готов. И если бы выпил – больше тебя рыдал бы. Я убью всякого, кто причинит тебе боль, кто только подумает тебя обидеть. Веришь?
– Почему? – она смотрит в темноте в его лицо.
– Не знаю... Знаю только, что никого не любил так, как тебя. Ни одну женщину. И Аню, царство ей небесное, не любил. А просто беременна она была, и нехорошо это, чтобы ребенок без отца рос. Я так понимаю.
Он делает паузу, в которую Шурка всхлипывает, глотая слезы.
– А тебя люблю. И знаю, что это навсегда, потому что ты – мое, родное. Скажи, почему так происходит?
Она молчит.
– Я знаю, что ты со Шнуром не была, и что ты не проститутка. Я потому и боялся к тебе приблизиться, что у тебя другая жизнь должна быть – чистая и красивая. Но, видно, судьба нас столкнула...
– В этой постели, – добавляет Шурка.
И Савва усмехается.
– Не плачь теперь. Не надо. Если хочешь, я уйду. Скажи только.
– Нет. Не уходи...
Шурка смахивает слезы, а он ловит ее мокрые пальцы и прижимает их к губам. Шурка затихает, и еще некоторое время они лежат неподвижно, а потом ее руки сами тянутся к нему, гладят его кожу, впитывая ее теплоту и молодость. Ощущение очень необычное. Шурка не перестает удивляться тому, какое наслаждение может дарить простое прикосновение к молодому мужскому телу.
Савва не мешает ей – не задает глупых арифметических вопросов типа «какой я у тебя по счету?» или «сколько оргазмов ты обычно испытываешь?» Он целует ее так, словно не в силах выпустить из объятий даже на долю секунды.
Шурка не знает, чем она рискует в этот момент, что теряет и что приобретает. Знает только, что то эфемерное счастье, при мысли о котором из глаз обычно брызжут слезы, существует на самом деле – и оно вовсе не в деньгах и не в сексе, а в том, чтобы человек, который для тебя дороже белого света, сказал, что и ему белый свет без тебя не нужен. Шурка не может этого выразить – и не может сказать об этом Савве. Выходит, что счастье и в молодости, и в сексе, и в том, чтобы просто жить на земле и смотреть в глаза любимому человеку. А может, сам этот человек – материализовавшееся из ничего счастье, даже если он сам не предполагает ничего подобного не чувствует, сколько дарит другим.

§24. ПРАВИЛО №18:
ТЩАТЕЛЬНО СКРЫВАТЬ СВОЕ ПРОШЛОЕ

Ночью метель утихает, а наутро жужжат снегоуборочные машины, разгребая сугробы.
– Это не стихийное бедствие? – спрашивает обеспокоенно Вангелис.
– Нет, – улыбается Шурка.
– И работают школы и университеты?
– Конечно.
– Тогда почему снега так много?
– Потому что зима!
Все ее радует: и снег, и растерянный вид Макрияниса, и идиотское жужжание машин на заснеженной трассе.
Он выглядит очень плохо. Так плохо, словно весь снег здешней зимы выпал на одну его несчастную лысину. У него круги под глазами, лицо осунулось, и укладка съехала с головы. Похоже, он не спал этой ночью, и теперь кажется Шурке и уставшим, и расстроенным, и одновременно озабоченным чем-то, и это тоже смешит ее.
– Видел ты когда-нибудь столько снега в своей богатой Греции? – она подходит к окну и раскрывает объятия белому сиянию.
– Видел. Где? Нет, не видел, – бормочет Вангелис.
Но больше всего радует Шурку то, что она собирается ему сказать. Она представляет эти звучащие слова об окончании их отношений и улыбается еще шире, все еще находясь во власти нахлынувшей на нее легкости.
Вангелис вдруг обхватывает голову руками.
– Я не знаю, что делать, Шура. Не знаю, что думать. Ты не скажешь мне правду, я знаю. Ты не можешь быть честной. Поэтому я не должен тебя спрашивать. Я впервые в своей жизни так запутался. Так ошибся в женщине.
– Во мне? – продолжает улыбаться Шурка.
– Да... Вчера мне позвонил кто-то, обратился по-английски, и рассказал все... То, о чем я не мог даже подумать.
– О чем?
– О тебе... О твоих грязных связях, о твоих любовниках, о мафии, на которую ты работаешь, о том, что ты проститутка. Вчера я думал, что умру... Что не смогу жить после такого обмана, – говорит он обреченно. – Я ведь верил, что ты моя женщина, что я у тебя единственный, что до меня у тебя был только тот неудачный мальчик, что мы всегда будем вместе. Всю жизнь... Я уже начал бракоразводный процесс, решился на тяжелый разговор с женой и дочерью, на финансовую волокиту. А мне говорят, что я собрался жениться на путане, которая просто... работала, притом, работала на мафию...
Вангелис говорит все это глухо, но в его глазах – все еще добрых и влажных от печали – продолжает светиться надежда: вдруг Шурка сейчас возмутится, скажет, что все это клевета, и все будет по-прежнему – просто, прозрачно и спокойно в их отношениях.
Но Шурка молчит и продолжает странно улыбаться.
– Все это правда? – срашивает Вангелис.
И она кивает с улыбкой.
– Да, это правда. Я проститутка. Другой стороны медали не существует. Я виновата перед тобой – перед твоим золотым сердцем, хоть и брала с тебя по самому низкому тарифу и сэкономила тебе немало денег. Я знаю, ничто не скрасит того, что ты узнал обо мне, но на прощанье хочу сделать тебе маленький подарок – ты больше ничего не должен Шнуру. Нисколько. Никогда. Никакого Шнура больше нет.
– Как это случилось? – удивляется Вангелис.
– Я его убила, – говорит Шурка и идет к двери. – Прощай, мой мальчик. Мирись с женой. Не поминай меня лихом...
И она спускается в белый снежный простор, оставив позади что-то развороченное, кровавое, грязное, то, что никак не может быть реальностью.
Снег все прячет – недостатки архитектуры и неровности тротуаров. Шурка идет пешком и улыбается людям. Слова Макрияниса ничуть ее не задели. Это ведь правда. А правда не должна ранить больно.
Не существует никакой другой стороны медали, потому что все женщины проститутки. Только одни стесняются брать деньги, а другие их требуют. И вдруг Шурка начинает думать о ночи, проведенной с Саввой и останавливается – ночь не укладывается в схему, построеннную Бертой. Похоже на то, что Шурка вдруг стала обеспеченной женщиной, нашла богатых родителей или выиграла миллион в семейное лото. Или на то, что эта ночь – то самое счастье, которое не продается и не покупается. Савва любит ее. И она его любит. Значит, Вангелис прав, и у медали существует другая сторона. Только – не для Вангелиса.
Шурка поворачивает в клинику к Берте.

Берта тоже выглядит невесело, но Шурка продолжает улыбаться, рассказывая ей свою историю.
– Представь, какой-то козел позвонил греку и рассказал все про меня. Придурок какой-то. Думает, очень мне навредил. Знала бы, кто, я бы еще и спасибо сказала...
– Кто же это мог быть? – недоумевает Берта.
– Не знаю. Может, Шнур перед смертью...
– Перед какой смертью?
– Перед своей смертью. Перед тем, как подохнуть в моей квартире от маленькой дырочки в сердце.
Берта выкатывает и без того выпуклые глаза.
– А... это... милиция?
– А что Савве милиция? У него вся милиция в одном кармане, а пистолет – в другом, – улыбается Шурка.
– И вы... как? Вместе теперь будете?
– Не знаю. Я пока в «Олимпии» живу, в люксе. Такие дела.
Берта сидит молча, и Шурка решается задать последний вопрос:
– Как ты думаешь, Берта, все женщины проститутки или есть исключения?
– Все без исключения.
– А сумасшедшие?
– Ну, может, только сумасшедшие...
– Берта, а от любви сходят с ума?
Берта качает головой:
– Любовь, моя дорогая, – очень реструктивное, разрушительное чувство. На нем нельзя ничего строить. Это тебе не бизнес. А вот сойти с ума от любви – вполне возможно. Если есть, с чего сходить. Но тебе и это не грозит…
Шурка не обижается.
– Значит, я и есть исключение! Берта, родненькая! – Шурка целует ее в щеку. – Я так его люблю! И я так счастлива!
Берта пожимает плечами. Дверь за Шуркой закрывается – белая, ледяная дверь ее кабинета, дверь ее холодного подземелья.

§25. ПРАВИЛО №19:
ПРОПУСКАТЬ МИМО УШЕЙ ПРЕТЕНЗИИ ЛЮБОВНИКОВ

Почему человек вдруг смотрит на свою жизнь другими глазами? Не только на прожитую, не только на сегодняшнюю жизнь, но и на все, что может ожидать его завтра. Савва как проснулся. Нашел себя совершенно другим рядом с нею.
В один миг исчезло и прошлое, и будущее. Все переменилось за коротенький обрывок гостиничной ночи. Эта женщина зачеркнула все и поверх написала всего одно слово: любовь...
Савва думает о том, как ему все бросить и увезти ее отсюда, чтобы начать свою жизнь с чистого листа рядом с любимой женщиной. Что его здесь ждет, кроме каждодневной опасности, матов, стрелок и перестрелок? Они могут уехать на остров и жить там вдвоем – вдали от всего остального мира.
И Савва уже пугается про себя, что мог не встретить ее, не узнать ее и жить прежней жизнью. Перед его глазами уже расстилается далекий океан, плещутся волны, и белеют стены дома на берегу. Савва втягивает в себя влажный просоленный воздух и раздраженно отвечает на звонок мобилки:
– Да?
Высвечивает незнакомый номер.
– Слушаю, – повторяет он.
– Вы – Савва? – уточняет сомневающийся женский голос.
– Да, я Савва. И что?
– Я хотела бы поговорить с вами – об одной нашей общей знакомой, – начинает женщина. – О Шуре.
– О Шуре? – удивляется Савва.
– Вы не знаете меня, но зато я очень хорошо с нею знакома. И я хочу предупредить вас...
– Ну? – напрягается он.
Первая мысль – не слушать, отключиться. Савва знает, что после слова «предупредить» не может идти позитив. Так обычно начинают разговор штатные осведомители.
– Она – не та женщина, которую вы себе представили. Она – извините за выражение – проститутка, любовница Макрияниса. А в связь с вами она вступила только ради того, чтобы избавить его от опеки и давления Шнура. Она убрала Шнура вашими руками – ради благополучия своего любовника. Другого выхода не было. Она и к Шнуру долго подбиралась, через водителя Жеку (может, вы его знаете), но Шнур раскусил ее очень быстро...
Повисает пауза. И в эту паузу Савва отключает телефон.